Волчье море

— Брат Иоанн сказал, вы верите в чужих богов, — выдал наконец Козленок своим звонким голоском. — Вы язычники, верно?

Я посмотрел на него, вдруг почувствовав себя безмерно старым. Всего два года назад я был таким, как он, ничего не знал и кичился собственной храбростью — ведь я собирал птичьи яйца на отвесных скалах и даже отваживался посидеть, скрестив ноги, на крупе самого горячего из жеребцов моего приемного отца Гудлейва.

А теперь я тут, на голом и сыром склоне холма на острове в Срединном море, и гривна ярла оттягивает мне шею, лица мертвецов заполонили мои сны, и я рыщу по свету в поисках рунного клинка и тайны серебряного клада…

— А ты? — вопросом на вопрос ответил я.

— Нет! Я добрый христианин, — возмутился он. — Я верую в Бога. — Сидевший рядом брат Иоанн одобрительно кивнул, и Козленок прибавил: — А вы веруете в ложных богов, так брат Иоанн говорит.

— Fere libenter homines id quod volunt credunt, — произнес я. Брат Иоанн закашлялся, потом усмехнулся, а Козленок, конечно, ничего не понял. — Люди почти всегда готовы поверить, во что им хочется, — перевел я. Не знаю, кто впервые это сказал, но мыслил он по-нашему, по-северному. Козленку такая мудрость пока была не по плечу. — Во всяком случае, — добавил я, — у греков когда-то тоже было много богов.

— Монахи в Ларнаке говорят, что мы жили в страхе перед ними, пока не узрели истинный свет, — прошептал мальчик.

Брат Иоанн усмехнулся.

— Знай, юный Иоанн, что те ложные боги сами боялись нас и нам завидовали, потому что не могли умереть. А без страха смерти как возможно ощутить радость жизни?

— Наши боги не такие, — вставил я, — им ведомо, что все они погибнут, чтобы возник новый, лучший мир. Вот почему Всеотец Один такой мрачный.

Козленок поглядел на меня, на брата Иоанна и снова на меня.

— Но разве не тому же учат Христос и церковь, брат Иоанн?

— Истинно так, — согласился монах, и Козленок насупил брови, силясь разобраться. Тут по каменистой осыпи к нам скатился Финн и кинул мальчику кусок козьего сыра и хлеб.

— Брось, бьярки, — пробурчал он, косясь на нас. — От этих разговоров о богах голова болит.

Они ушли вдвоем, и брат Иоанн тихо засмеялся.

— Не думаю, что мы сумели просветить бедного мальчика, — сказал он, потом взглянул мне в глаза. — Что до тебя, Орм, я считаю, что ты обрел Бога.

— Слухов много ходит, — отозвался я, — но вашего Христа я в жизни не встречал.

Брат Иоанн поджал губы.

— Тьма подступает, — произнес он строго. — И твои сны чернее день ото дня. Берегись, юный Орм, чтобы не рухнуть в бездну, иначе для тебя спасения уже не будет.

От необходимости отвечать меня избавило возвращении Хедина и Хальфреда, которые ходили на разведку за холмы, туда, где стояла деревня Като Лефкара.

— Люди с оружием, — доложил Хедин, — может, десятков пять, со щитами, копьями и мечами, но брони у них нет, на головах эти черные арабские колпаки. Зато есть луки, Убийца Медведя, и они перестреляют нас, как зайцев.

— Конные?

Косоглазый покачал головой:

— Ни следа. Те, кто сражался с нами, ускакали не сюда.

И то сказать, с какой стати? Они наверняка помчались прямиком к Фаруку, рассказать ему, что произошло, и теперь он сам скачет сюда, ведь некоторые всадники Фейсала слышали, как я говорил, что нам нужно в Като Лефкара.

Я посмотрел на темнеющее небо.

— Там не только воины, — прибавил Хедин, посасывая кусок козьего сыра, чтобы тот сделался не таким жестким.

— Еще бы не быть, это же деревня, — проворчал подошедший Финн, но Хедин покачал головой.

— Дети и женщины в длинных одеждах, лица закрыты. Это не по-гречески, так?

Нет, это обычай Серкланда. Этот Фарук явно не простой грабитель, один из тех арабских вельмож, которым император Миклагарда велел покинуть Кипр и кто решил остаться и сражаться, и все его люди вместе с ним. Он захватил целый город и несколько деревень, и его следовало опасаться всерьез.

— Мы нападем в сумерках, — сказал я, — чтобы лучники не смогли толком целиться. Все, что нам нужно, — это добраться до церкви и найти «посылку», о которой говорил Валант. А потом мы уплывем.

— Значит, будем воровать? — уточнил Косоглазый, и даже некоторые из данов загоготали.

— Догадался, умник, — откликнулся Хедин Шкуродер, хлопая его по плечу.

Я ушел от них, чтобы подумать; меня заботило, что делать с ранеными. Один уже метался в лихорадке, другой сильно хромал — ходить, как прежде, ему не суждено, однако на лошади он вполне усидит.

Лихорадка поразила нашего давнего побратима, по имени Овейг, того самого, кто наступил на «вороний коготь». Ранка вроде бы крошечная, такие заживают за полдня, не больше. Выходит, в рану попал яд; нужно предупредить тех, кто разбрасывает «вороньи когти», чтобы были осмотрительнее. В следующий миг я устыдился своих мыслей: ведь рядом умирает старый товарищ.

Брат Иоанн сидел подле него, прикладывая ко лбу Овейга мокрую тряпицу и бормоча свои песнопения. При виде меня монах перекрестился и всплеснул руками.

— Я молюсь земле и высокому небу, солнцу и Деве Марии и, конечно, Господу Нашему, чтобы они ниспослали исцеление, даровали мне умение лечить руками и словом. Сгинь, лихорадка, из груди и из тела, из рук и из ног, из глаз и из ушей, отовсюду, где зло таится…

Это нисколько не подействовало. Финн встал на колени с другого бока, и Овейг открыл глаза и слабо усмехнулся. Пот сочился из его пор, как вода из спелого сыра.

— Думал, валькирии красивше, — выдавил он, сознавая неизбежное.

Финн угрюмо кивнул. Мы все знали, что валькирии прекрасны. Они скачут на волках и забирают павших воинов, дикие и беспощадные, — но времени на утешительную ложь уже не оставалось.

— Одна ждет тебя, — произнес Финн почти ласково. — У нее волосы цвета красного золота, груди как подушки, глаза глядят только на тебя, и она заждалась. — Его мозолистая лапища накрыла лоб Овейга. Раненый замер на миг, потом новая судорога сотрясла его тело. — Доброго пути, брат.

Финн другой рукой провел лезвием ножа по горлу Овейга, затем прижал тело к земле; кровь медленно растекалась по груди, выплескивалась и бурлила, как вода в горячем источнике. Скоро Овейг затих окончательно, будто застыл, как густая кашица.

Некоторое время спустя Финн выпрямился, вытер кровь с рук, протер нож — тот, который я ему отдал и который он назвал Жрецом, — штаниной Овейга. И посмотрел на меня поверх мертвого тела.

— В следующий раз сам это делай, — сказал он, и мне вспомнилось, что именно так поступал Эйнар. Финн прав, это дело ярла.

— Только попробуй подойти, — прорычал Сумарлиди, второй раненый. Он с усилием уселся и вытащил из ножен свой сакс. — Левая нога у меня здоровая, а если что, я могу ползать.

— Тогда ползи к лошади и забирайся на нее, — бросил я, — и готовься скакать во весь опор.

— Заскочишь с земли-то? — полюбопытствовал Финн и сам зашелся от смеха.

Мы затаились чуть выше подножия холма, так что, подняв голову, я мог видеть очертания домов, возвышавшийся над ними купол церкви Архангела Михаила и блики свечей и костров, при взгляде на которые становилось еще холоднее, ветренее и темнее.

Когда прокаженная луна отбросила первые тени сквозь прорехи в черных облаках, я подал сигнал, и побратимы на четвереньках потянулись вниз по склону, шурша во тьме, словно жуки крыльями. Лязгнул металл, и я вздрогнул — неужели нас услышали? Но тревоги никто не поднимал, и мы благополучно перебрались через шаткую ограду и укрылись в саду позади какого-то дома.

Финн с усмешкой поглядел на меня, и я увидел у него в зубах тот римский костыль, которым он воспользовался, чтобы разметить участок для хольмганга. Теперь он грыз этот костыль, как собака грызет кость. Зубы скрежетали по клину, не позволяя Финну преждевременно издать боевой клич. Слюна капала на бороду.

Я кивнул. Финн выплюнул костыль, откинул голову и завыл бешеным волком. Другие тоже завопили и рванулись вперед, к домам.