Шапка Мономаха

– Этому чернецу, – гнул свое Наслав Коснячич, – сильно потворствует тысяцкий Янь Вышатич. Он же, вестимо, наущал чернеца писать оную крамолу и подсовывал монаху свои россказни.

– …За нашу ненасытность навел на нас Бог поганых, и скот наш, и села, и имения теперь у них, а мы своих злых дел не оставляем… Богатство, неправдою собираемое, развеется…

Святополк, перекосившись лицом, смял пергамен, бросил на пол и стал топтать.

– Вот тебе… вот… сквернописец жалкий… чернильная душа… Заточу!.. К половцам, в степь сошлю!.. В языческие леса изгоню!..

Он схватил истоптанный свиток и бросил в печь. Огонь не спеша пожрал написанное.

– Печерских монахов остерегайся, князь. Они и отцу твоему многие досады творили. Но прежде сгони тысяцкого с его места, – посоветовал Наслав Коснячич. – Этот дряхлый старик не будет верен тебе. Если ты забыл, напомню: когда князя Изяслава во второй раз изгонял из Киева его брат Святослав, Янь Вышатич был у того воеводой.

Святополк подошел к боярину так близко, что мог плюнуть ему на макушку. Взял за грудки, потянул вверх и спросил задушевно:

– А кто будет мне верен? Всеволодовы бояре, хоть и позвали меня на киевский стол, все равно смотрят косо. Того и гляди передумают, к Мономаху убегут и на меня ополчатся.

– Я, князь… – Наслав Коснячич выкатил глаза, – буду тебе верен.

В палату вбежал дружинник из младших, громыхнул дверьми. Громко дыша, оповестил:

– Подъезжают к Берестовому, князь! Скорым изгоном идут, собаки половецкие…

Святополк, бросив боярина, метнулся к нему и сходу дал в зубы.

– Свою тещу будешь называть собакой. Тугоркан теперь – мой любимый тесть!

– Понял, княжь, – прошамкал отрок, поддерживая челюсть.

Святополк, забыв о чернецах, кинулся отдавать приказы дружине, тиунам, челяди. Послал и к матери, но той даже в городе сыскать было нельзя. Княгиня Гертруда после обеденной трапезы изволила ехать в Феодосьев монастырь. Услыхав про это, Святополк едва не отправил за ней оборуженных кметей с приказом изъять княгиню из рук монахов. Бояре отговорили.

…Половецкий обоз шел берегом Днепра: десяток кибиток, конный отряд в сотню степняков и стадо скота – дар Тугоркана киевскому князю, будущему родичу. Все это без остановки прошествовало мимо печерского монастыря, повергнув чернеца-привратника в изумленный трепет. Пока не исчезли из виду вихляющие зады трех вельблудов, подгоняемых всадниками, монах смотрел в прорезь ворот и творил молитву от поганых: «С нами крестная сила!» Добром поминал игумена Феодосия, велевшего держать ворота запертыми от обеда до вечерней службы.

Прочих насельников монастыря половецкое шествие никак не задело. Княгиня Гертруда, которой оно касалось более всего, вовсе не обратила внимания на грохот колес и гиканье погонщиков, долетавшие через окно. Старой княгине было не до того.

Легко касаясь узловатыми пальцами книжных корешков, она взволнованно ходила по книжне. Роняла кружевной утиральник, звенела ряснами, выказывала расстроенные чувства.

– Книжные словеса и поучения я не менее твоего, Нестор, почитаю и люблю. Тебе это ведомо лучше, чем кому другому. К летописанию наставника твоего игумена Никона, Царство ему небесное, я всею душой прилежала. И о книжном просвещении на Руси по сию пору не устаю заботиться, подобно тебе и многим иным. Да и не только о книжном. Скольких изографов, храмоздателей и других мастеров я привечала и давала им заказы? Неужто ты после этого упрекнешь меня в злонравии и пристрастии к неправде?

– Сердце мое свободно от подобных помыслов, княгиня, – возразил инок.

Разговор не отвлекал его от работы. Нестор толкушкой давил в ступе чернильные орешки, сливал иссиня-черный сок в глиняную лохань и подсыпал новую порцию орешков. Чернил в монастыре для книжного строения потребляли много.

– Я могу понять твои слова обличения и обвинения, вразумления и остережения, – продолжала княгиня. – Мне, как и тебе, ненавистны алчность и беззакония, творимые над людьми. Однако отчего ты не написал, что все это развел при себе прежний князь Всеволод? Ведь это его дружина ходила злыми путями и своей ненасытностью навлекла на землю гнев Господень! Где был тогда Святополк – сослан в Туров, посрамлен и забыт! Отчего теперь ты возлагаешь все вины на моего сына? Пишешь, что он послушался неразумных. А где были те разумные, когда совершались неправды на Руси, когда изгоняли из Киева моего мужа? Они были среди гонителей! Так не их ли разум навлек на нас наказанье Божье? Им ли теперь выставлять себя ревнителями благоразумия? Ты знаешь, о ком говорю.

– Боярин Янь Вышатич по смерти Всеволода был в числе первых за Святополка.

– Чуяла хитрая лиса, откуда мясом тянет, – грустно посмеялась княгиня. – Святополк – большое дитя, и много неразумного еще сотворит. Молюсь за него Богу, чтобы только не досадил Киеву так же, как его отец, и не был позорно изгнан. Но чужие грехи на него вешать не дам! – Гертруда посуровела лицом и голосом. – Перепиши свою повесть, Нестор, прошу.

– Не стану, княгиня, – спокойно ответил книжник. – Неправды в моем повествовании нет. Ни Святополк, ни Всеволод не помянуты там, где сказано о беззакониях. А земле, разоряемой чужим народом, и людям, которых ведут в плен и убивают, мучают голодом и ранами, – им все равно, какое имя у князя. Все грешны – и князь, и люди, всем и отвечать.

– Не искушай Бога, Нестор. Святополк гневлив не меньше своего отца. Когда он прочтет это – не остановит его ни святость обители, ни слава о твоих прежних трудах. Берегись его!

– Отвечу тебе, княгиня, словами блаженного Феодосия, которые ты можешь прочесть в его житии, также мною писанном: подобает нам обличать вас и отвращать от злых помышлений, а вам надобно внимать этому и разуметь.

– Вон как ты заговорил, Нестор, – покачала головой княгиня. – Уж не Феодосием ли себя возомнил и князей поучать надумал? У него-то кротости поболее было.

– Перед княжьей яростью Феодосий не трепетал. И я не стану.

Гертруда попыталась зайти с другой стороны:

– Перепиши повесть, и я сделаю тебя епископом. Будешь возглашать поучения с архиерейского места.

– Не могу, княгиня.

– Митрополитом! Хочешь стать вторым Иларионом-митрополитом, великим книжником на Руси?

Инок оставил свою работу, вышел из-за стола и глубоко поклонился.

– Позволь мне быть первым Нестором, княгиня.

– Посмотрим, удастся ли это тебе, гордый монах, – в сердцах молвила княгиня, покидая книжню. – Бог гордым противится – знаешь?

Дверь хлопнула, сотряся стены. Чуть погодя в книжню проник Алипий, иконописец, писавший, когда было время, изображения в книгах.

– Ух! – сказал он, оглянувшись на дверь. – Осерчала княгинюшка. Чуть с лестницы не сверзился – так посмотрела. Чего она от тебя хотела, брат Нестор?

– Митрополитом предлагала стать, – улыбнулся книжник.

– Да ну? – рассмеялся Алипий. – И ты отказался?

– Отказался. Вот она и расстроилась.

Изограф уселся за свой стол и стал оттирать от краски отмокшие кисточки.

– А ты, брат, и не ведаешь, какие у нас нынче дела, – принялся он рассказывать. – Иду я ныне по двору между кельями и вижу – на земле сверкает горка золотых монет. Ты, конечно, скажешь, что это ангел Господень послал нам, бедным инокам, на пропитание. Я и сам так сперва подумал. Пошел к игумену. Там-то и выяснилось, что монеты упали не с неба, а из кельи отца Агапита.

– Да откуда у него золоту взяться? Агапит себе руку отсечет, а к злату-серебру не притронется.

– Это золото прислал ему черниговский князь в благодарность за исцеление. Агапит его с того света вынул своими молитвами.

– Добрая весть, – обрадовался Нестор. – Что ж Агапит – так и бросил золото посреди двора?

– Так и бросил. Думал, наверное, птицы склюют. Но теперь у игумена Иоанна есть золото, чтобы купить тебе, брат Нестор, потребный пергамен.

– А помнишь, отче Алипий, – задумался Нестор, – в житии Феодосия: «…облетела всех весть, что грозит блаженному заточение»? Может, и не понадобится мне этот пергамен. Княгиня грозилась гневом Святополка за мою повесть.