Менты и люди

И судьба подала ему знак. На следующий день Соколов не явился ни в девять, ни в десять. Климов отправил их за ним.

…Хрен вы его получите! — решил Коля. — И меня тоже — хрен!

Он скажет Першингу ждать у подъезда. А сам поднимется к Соколову. Першинг согласится, ему — по барабану. А Соколову он скажет, чтобы тот валил куда-нибудь из города и не появлялся недели две-три. За это время Климов, с его текучкой, о нем позабудет.

— Вы к кому, молодые люди?

Бабки — вечные обитательницы околоподъездных лавок, сканируют их взглядами по вертикали и горизонтали.

— Соколов Артём здесь живёт? — осведомляется Коля.

— Жил, милки, — говорит первая бабка.

— Отмучился, — уточняет вторая.

— Минут сорок как в морг увезли, — дополняет третья.

Коля смотрит на Першина. Тот отводит взгляд в сторону и тихонько свистит. Коле хочется удавить Першинга прямо здесь, у подъезда.

Это они его били, — пытается успокоить себя Коля, — эти гестаповцы, уроды, они долбили его как грушу. А он ударил его всего один раз! Так, слабовато…

— А что случилось? Что домашние говорят?

Единственная цель его вопроса, глупая цель, в высшей степени глупая и циничная — убедиться, что смерть не связана с их вчерашней встречей.

— Какие домашние? Один он жил, бедный. Жена была, ушла… вчера под вечер чуть-ли не на карачках приполз, — крестится первая бабка.

— Да, — качает головой вторая, — говорила ж я ему… Опять, надрался, как свинтус, вот и получил от дружков своих, уголовников…

— Не был он пьяным, Елена Ивановна! — парирует третья бабка. — Не пахло от него!

— Был, не был, это уже без разницы…

Бабки синхронно вздыхают.

— Вы из милиции, поди?

— Из милиции! — неожиданно встревает Першинг.

— А-а-а, участковый-то был уже… Походил, походил и — ушёл…

— Вы уж, найдите их, сынки… А то, что ж это делается? Что за время такое настало сволочное?

— Найдут они… Ага… Они ж молодые, Степановна, посмотри… Самих убить могут…

Коля и Першинг разворачивают оглобли. Бабки говорят что-то еще. До Коли долетают отдельные слова, обрывки фраз. «Сталина на них нет…», «…суки…», «…пропил страну Борька…», «…в наше время». Всё это влетает в одно Колино ухо и вылетают в другое. Лишь одна фраза не может покинуть его мозг, цепляясь всеми изгибами и впадинами за его извилины: «Дохтур сказал — похоже на разрыв селезёнки».

По Колиной спине струится пот. Он заливает поясницу. Разрыв селезёнки. Всего лишь один удар, — рассеянно думает Коля, — и разрыв селезёнки. Один мой удар. По одному человеку. Который жил один. И умер от одного удара в селезенку.

Они выходят на оживленный проспект. Яркое солнце сентября 1996-го года ласкает лучами их лица. Бабье лето. По улице прошла парочка симпатичных девчушек. Совсем недавно ленинградец Коля обозвал бы их крестьянками. Потому, что они говорят положить, повешать и покласть. А сейчас он называет их девчушками. И Першинг называет их точно также.

Яркий солнечный свет слепит глаза. Коля закрывает их и, спустя мгновение созерцания размытых красок, видит песочные часы. Их верхний резервуар пуст. Чья-то рука берёт часы и переворачивает. Тысячи песчинок отправляются в очередной миграционный путь…

Коля дёргает Першинга за рукав.

— Жека, — говорит он, — давай зайдём куда-нибудь, вмажем? Я угощаю… По-братски…

Сакко и Ванцетти

Это было что-то.

Я развожу урку! Настоящего синего урку! Он сидит напротив, и мы болтаем как родные. А я его пишу. И не на диктофон пишу, украдкой из-под одеяла, а ручкой! В блокнот! Не скрываясь!

Развалившись на гостиничной койке, Генка ликовал. Предрасположенность к профессии, призвание, божий дар — теперь он узнал значение этих слов на собственном примере.

И всё же — по порядку.

В начале месяца Генка поступил в Омскую вышку. В Омскую высшую школу милиции, если точнее. Поступил и тут же загремел на курс молодого бойца, в специально оборудованный лагерь, далеко за городской чертой, на Черлакском тракте.

Началась новая жизнь. Распорядок дня уныл и предсказуем. Наряды, хозработы. Перловая каша с хеком. Поговаривали, что в кашу подмешивался бром.

— Бошаев, — чудил на строевой подготовке сержант Пупков, — ну, как ты носок тянешь? Как ты к преступнику подходить-то будешь, Бошаев?

— А что, — истекая потом, дерзил Генка, — к преступнику нужно строевым шагом подходить, товарищ сержант?

И так каждый божий день, всё по команде. В 17 лет! В 1992 году, когда кругом демократия, когда всем везде пути открыты, делай, что хочешь; он угодил в эту добровольную тюрьму!

Раздражало. А особенно раздражала утренняя команда «перессать». Ротой выбегали из казарменного барака, по холодку. Останавливались у небольшого перелеска. Команду озвучивал громким, мерзким голосом обнажённый по пояс старшина. Струи последовательно ударяли в траву. Над перелеском поднимались клубы пара. «Бегом, — орал старшина, — марш!», и новобранцы, гремя сапогами, уносились дальше, к реке. Генка бежал и раздражённо думал, что ему снова не удалось выполнить команду в коллективном порыве, что хочется это сделать именно сейчас, да уже поздно, бежать ещё, как минимум, минут двадцать, и придётся терпеть. Он был неисправимый индивидуалист.

За две недели обучения Генка подустал от коллектива и всего коллективного. Он решил, во что бы то ни стало взять увольнительную. Написал рапорт, указал «левый адрес». Не омич был Генка, родственников в Омске не имел, а без наличия таковых, в город могли и не выпустить.

«Прошу предоставить мне увольнение с 14.09.1992 по 15.09.1992, с пребыванием у родственников по адресу г. Омск, ул. Сакко и Ванцетти, д. 8, кв. 33».

Название улицы Генка вытащил из глубин памяти. Кто такие эти Сакко и Ванцетти, он не знал. Помнил, что есть такая улица в его родном Тамбове, и уверен был почему-то, что здесь, в Омске, её быть не должно. А если это так, то поймать его на незнании того или иного дома, магазина, памятника, будет проблематично.

— Сакко и Ванцетти? — искренне удивился майор Тюрин. — Что это? Кто?

Генке повезло, что его рапорт принял именно Тюрин. Среди всех курсовых офицеров он слыл наиболее тупым, и обвести его вокруг пальца считалось делом несложным. Соображал долго, слов знал мало, подбирал их с трудом.

— Где это? — нашёлся майор, наконец.

— На Сахалине.

«Сахалин», судя по рассказам омичей, было условным названием одного из самых окраинных районов города. Улиц там — не счесть. Как называются они, мало кто знает. Жители — сплошь безработные алкаши. Гетто.

— Странно, — задумчиво произнёс Тюрин, — семь лет там живу. А улицы такой не знаю… Ну, ладно, это самое, …езжай!

Долго сохраняла Генкина память скрип перьевой ручки Тюрина о тетрадный листок. Ни грохот механизмов раздолбанного ПАЗа, ни отборный, внятный мат сидевших рядом мужиков не могли заглушить эхо этого звука. Для Генки оно было навроде праздничного салюта. Победного салюта над тупостью Щурина и над всесилием казарменного коллективизма.

…В Омске Генка был в полдень. С автовокзала рванул в центр, отстучал родителям телеграмму, пообедал в «Сибирских мантах». Он неслучайно зашёл именно в это кафе. Огромные, дымящиеся манты будто открывали ему путь к таинствам Востока. Он ел эти слепленные бутонами пельмени и представлял себя Штирлицем в Харбине. Столь наглая привязка к былинному шпиону объяснялась просто. Находясь посреди всей этой непривычности: широченные проспекты, громадные серые «сталинки», бурлящий под мостом Иртыш (в Тамбове отсутствовал такой размах), Генка полагал себя кем-то инородно-внедрённым. Ну, а Харбин… Эту ассоциативную цепь он разобрать по звеньям не мог. Разве, что Азия, да казахи, смахивающие на китайцев. Всё. Иных аналогий не напрашивалось.

Вдоволь побродив по городу, Генка зашёл в гостиницу. Электронное табло на стене показывало 18.31.

— Номера есть? — спросил он аккуратную тётушку-портье, кладя на стойку паспорт.