Столовая гора

Нет, он не в силах долго сидеть на месте… Он встает, протягивает руки над костром, точно произносит заклинанья. Он держит их так, пока есть силы выдержать,— испытывает терпение, которого у него недостает на то, чтобы ждать. Лицевая сторона его фигуры очерчена огненной волнующейся линией.

— Пусть будет как опаляющее пламя моя любовь,— повторяет он слова Гейлюна и тотчас же забывает сказанное. У него тонкие, длинные, очень прямые пальцы и только мизинцы чуть-чуть согнуты в суставе. Кажется, будто они ищут защиты у своих соседей, точно боятся выпрямиться,— так они малы и беспомощны. Каждое прикосновение причиняет им боль.

Он отходит от костра, исчезает во мраке, неслышно шагает по росе, между деревьями. Его все еще не оставляет впечатление того, что он видит сейчас лучше, чем днем. Может проникать взглядом неизмеримые пространства…

— Ты милый, милый,— говорит Змейка, касаясь пальцами его груди,— ты рассказал себе сказку и веришь ей. Даже меня заставил поверить в нее. Подумать только — какие мы с тобой дети…

Они стоят за кулисами в антракте между вторым и третьим действиями «Шута на троне» {95}.

Она в костюме Коломбины, с густым слоем грима на лице. Обнаженные руки ее остры, как у девушки, и белы под пудрой. Зрачки расширены. Сухой жар идет от ее худого, полуобнаженного тела. На минуту она закрывает глаза, вытягивает накрашенные, открытые губы — тянется к нему.

— Целуй.

Он чувствует на губах своих вяжущий вкус кармина {96}.

— Ты купил меня своей любовью,— через мгновение произносит она, оправляя оборки своей короткой юбки.— Знаешь ли ты, что это очень дорогая цена. За нее ты можешь потребовать больше того, что я могу дать. Тогда что?

Это было вчера вечером в театре. Она именно так и сказала, желая казаться совершенно спокойной, но он заметил, как сузились ее плечи, а лицо стало беспомощным и жалким, даже под гримом.

Но ведь ей всегда приходится играть — с этим ничего не поделаешь. И она тотчас же подняла голову и сжала губы. Ей предстояла сильная сцена с королем Боэмундом. Любовная сцена с человеком, которого она ненавидит.

А после спектакля, у двери своей квартиры, она закинула Халилу руки за шею, как это делают дети, когда хотят приласкаться к матери, и, глядя близко ему в глаза, сказала:

— Правда, Халил, лучше бы тебе уйти от меня. Ты — здоровый, цельный, светлый, а я — сбитая с толку, ни на что не способная женщина. Я замучаю тебя, вовсе этого не желая. Не думай, что я рисуюсь. Именно сейчас я хочу и могу быть искренней. Все хорошее, что было во мне когда-то, все вытравили последние годы. Мне иногда стыдно смотреть тебе в глаза, и не потому, что ты у меня не первый, а потому, что озлобление, которое оставили во мне другие, часто обращается и на тебя. Ты не можешь себе представить, как до боли ясно я чувствую себя конченой. Может быть, только обида заставит меня жить. И никакая трава не вернет меня на родину, потому что у меня теперь нет родины… Нигде нет… Это страшнее, чем ты думаешь… Я и сама не знала, как это страшно.

Никогда он не слыхал от нее таких слов и такого голоса. Это было в первый раз. Она говорила ему как другу, как самому близкому человеку, может быть, как самой себе. Но разве это меняет что-либо? Он такой, каков есть. И он не совсем дикарь. Нет, кое-что и он может понять. Сколько лет ему пришлось бродить по свету — всматриваться в лица людей, улавливать ту или иную черту, подмечать то или иное выражение. И вот он захотел вернуться к себе в горы, глотнуть свежего воздуха. Но не потому, что там его родина, не только потому. Он слишком далек от того значительного, что совершается сейчас, и слишком близко видит то мелкое, ненужное и умирающее, что копошится с ним рядом. А он не хочет умирать. Он любит жизнь. И теперь больше, чем когда-либо. Он чувствует, как у него растут крылья, когда он думает о ней и о ней.

Вот и сейчас — он может сказать, какого цвета запах, которым он дышит; руками он ощущает форму каждого дерева в этом саду, характер и рисунок каждого листа, каждой травинки.

Ночь эта совсем не черная, как думают все, у кого нет глаз, а глубокого-глубокого зеленого тона, каким бывает лесная чаща. Он свободно может идти вперед и не заблудиться, он чувствует под ногами убегающую вверх тропу — она отсвечивает, как полированная сталь, или нет — как чешуя гадюки, отвечающая скрипом на каждый его шаг.

Вот он протягивает руку вверх, он ищет среди листьев и срывает сливу. Кто помешает ему съесть ее, раз она в его руках, раз она созрела и ждет утра, чтобы упасть наземь?

Вот раздается протяжный свист паровоза — это поезд отошел от станции. В горах повторяется стук его колес, точно со всех сторон торопятся, догоняя друг друга, невидимые поезда. Пусть уезжают. С ними ему не по дороге.

Безлуние, тишина, ночь…

Халил-бек слушает. Потом опускается на колени, щекой прижимается к земле и еще яснее различает лошадиный топот.

Но может быть, это бьется сердце?

Нет. Теперь заржал его конь.

Халил вскакивает и бежит к костру.

Он видит приближающиеся высокие тени, уже стоит рядом, хватает коня за теплую морду, готов поцеловать его.

— Змейка!

Кирим молча прыгает с седла, разнуздывает свою лошадь, потом подходит к Халилу.

— Кирим,— говорит Халил и сам не слышит своего голоса,— почему ты один, а где же…

— Она осталась в городе,— отвечает старик бесстрастно,— она приказала сказать тебе, что больна и не может ехать.

Халил слушает его, но не понимает. Он точно на дне колодца. Холодный пот покрывает лоб. Он сразу ослеп и оглох.

— Повтори, что ты сказал,— шепчет он.

И внезапно, не дожидаясь ответа, нащупывает седло, находит стремя, с силой сжимает каблуками бока лошади.

— Бек,— кричит ему Кирим,— ты не должен этого делать! Подожди утра. С тобою оружие — сними его!

Но воздух холодной струей несется ему навстречу. Назад — в город.

К ней, к ней, к ней…

В комнате у Халила погром. Выдвинуты ящики; рисунки, бумага, письма разбросаны по полу. Малиновая с оранжевыми цветами чадра висит на спинке стула. На стене разлиты красные чернила.

— Целое утро искали,— говорит хозяин квартиры — армянин, все еще не пришедший в себя.— Меня будут таскать? Скажите…

— Да нет, при чем тут вы,— отвечает Ланская,— ступайте себе, успокойтесь. Мы возьмем белье и сейчас же уйдем. Ступайте.

Они сидят посреди комнаты — Ланская и Милочка — и молчат. Почему они здесь? Что им нужно? Что же это такое?

— Белье,— наконец произносит Зинаида Петровна.— Мы, кажется, пришли за бельем. Его нужно будет отнести тотчас же.

И она идет к кровати, снимает одеяло, складывает простыни, берет подушки. На подушке замечает темный волос, короткий волосок, зацепившийся за пуговку. Она снимает его и хочет бросить, делает движение рукой и останавливается.

— Смотрите, Милочка,— говорит она,— видите — волос. Это его волос. Как странно.

Милочка подходит к ней и смотрит на волос, глаза ее ничего не выражают, они прозрачны, до краев полны слезами. Она стоит и смотрит перед собою, потом поспешно отворачивается, идет в угол комнаты, опускается на ковер, съеживается в комок и беззвучно плачет.

Ланская продолжает складывать белье, ищет ремни, выдвигает ящики комода — сосредоточенно и обдуманно собирает необходимые для узника вещи.

— Сегодня,— говорит он ей,— сегодня мы уедем. В два часа ночи Кирим зайдет к Милочке и возьмет тебя с собою. Я буду ждать в саду.

— Хорошо,— отвечает она.

— Вот тебе платье, это праздничный костюм сына моего хозяина — ты наденешь его. Два джигита этой ночью покинут город и уедут в горы.