Столовая гора

Алексей Васильевич ходит по своей комнате туда и обратно; он думает, кое-что припоминает, собирает свои мысли, изредка бормочет сам с собой. Задает вопросы и отвечает на них. Шагов не слышно, потому что он в носках. На голове черный фильдекосовый {54} чулок, обрезанный и завязанный на конце узлом.

На столе — книги, папки, рукописи, электрическая лампа завешена наволочкой, стакан холодного жидкого чая, тарелка с вареной картошкой, оставленная женой на ужин.

Два часа ночи. В открытом окне черное звездное небо. Табачный дым не рассеивается, не уплывает в сад. Жена спит без одеяла — ей жарко. Алексей Васильевич видит ее худое, усталое тело, плохо стиранную, заплатанную рубашку и отворачивается, водит глазами по стенам, где висят афиши, портрет Маркса, женины платья. Опять опускает глаза на картонку, желтую, дорожную, с оборванными ремнями картонку, где лежит его сын, и поспешно идет к столу, садится, думает и пишет.

Так проходит час. Черный узел чулка равномерно покачивается, скверное перо скрипит по скверной бумаге, но внезапно Алексей Васильевич подымает голову и слушает. Раз, два, три, четыре. Это там, за садами у Столовой горы.

Он морщится, точно от физической боли. Голова его уходит совсем в четырехугольные, плоские плечи. Перед глазами плывут красные круги. Он чувствует безмерную усталость и тошноту.

Поспешно встает, захлопывает окно и торопливо начинает раздеваться. Потом вспоминает о рукописи, оставленной на столе, берет ее, снова прислушивается и прячет за портрет Карла Маркса.

Тишина.

Алексей Васильевич снимает рубашку и по привычке осматривает ее. Он делает это каждый вечер — из страха, животного страха перед вшами, которые мучили его не один месяц. В эти минуты он чувствует к себе омерзение и жалость, в полной мере ощущает свое бессилие.

Потом тушит свет и ощупью пробирается к жене на узкую кровать.

Тишина.

Слава Богу, сегодня они, кажется, уже не придут.

Базар.

Конные красные — ингуши изредка врезаются в толпу, машут над нею нагайкой, восстанавливают порядок, напоминают о том, что есть строгая власть, карающая спекуляцию, что все эти люди — граждане великой Российской Социалистической Федеративной Советской Республики. И снова круг замыкается, и снова люди продают и покупают, покупают и продают, как много лет назад, когда еще не было красных звезд и буденовок, когда еще не знали, что такое коммуна, продовольственные заставы, чека, и умели считать только до десяти.

Теперь меняют лишь тысячные комунки, питают особое пристрастие к «керенкам», прячут на «всякий случай» «ленточки» и «донские» {55}, многие товары продают из-под полы в обмен на другие товары, советские служащие день ото дня худеют, и костюм их становится легче, но базар все тот же муравейник, каким он был раньше. Его разгоняют один раз, и другой, и третий, а он вновь возрождается, как феникс из пепла.

Ничего не поделаешь, ничего не поделаешь — меняются идеи, рушатся государства, перестраивается политическая жизнь страны, власть сильной рукой направляет корабль по новому пути, а люди все еще остаются теми же — продают и покупают, покупают и продают, меняют одно на другое, исподволь строят свою личную жизнь — питают свое бренное тело, выращивают своих детей.

И над ними катится изо дня в день золотая арба, влекомая белыми буйволами, с востока на запад вращает она свои огненные колеса и никогда — с запада на восток. И ингуши ненавидят осетин, осетины — ингушей, а терские казаки — тех и других; время от времени они нападают друг на друга, угоняют скот, палят аулы — для того, чтобы потом всем вместе торговать на базаре и числиться гражданами великой РСФСР.

Иногда над Столовой горой появляется облако, оно быстро растет, темнеет, опускается ниже. Огненные змеи все чаще и чаще полосуют небо, свиваются в клубы и падают наземь. Некий могучий вещий дух проносится над городом, и все затихает — люди бегут под крыши, захлопывают окна и двери, прячутся в свои норы. И внезапно рокот сотрясает дома, разрывает воздух, стоголосо повторяется в горах, в пену и брызги разбивает речные воды. Седой Аллах ступил своей ногою на давний путь народов, на колыбель человечества — Кавказский кряж, и снова грозит потопом.

Широкоструйный ливень скрывает дали. Но есть еще верные, чтущие закон, и семицветная радуга возвещает прощение. Ковчег человечества все еще на скалистых высотах.

Золотая арба спускается к западу. На востоке пророк вынул из ножен свой серебряный меч.

Муэдзин приветствует его с высоты минарета.

— Алла — и Алла,— поет он.

И в ответ ему начинают звонить церковные колокола.

Каждый по-своему обращается к Богу. И у каждого есть свой Бог. Не нужно только мешать друг другу.

Благостный воскресный вечер — детский праздник на походе. Большие, тяжелые грузовики полны детей. Они машут руками и кричат. У всех у них на головах венки из травы и цветов, у всех у них пронзительные, высокие голоса, наполняющие звоном увлажненный после ливня воздух.

На площади перед театром — трибуна, украшенная красными флагами и коврами. На трибуне стоит большой грузный человек без шапки — заведующий внешкольным подотделом наробраза.

— Маленькие товарищи,— говорит он полным голосом — отчетливо и кругло,— вы должны быть благодарны советской власти, которая думает о вас и устраивает вам такие праздники.

И дети покрывают его слова дружным ура. Они становятся на цыпочки, вытягивают шеи, падают друг на друга и кричат «ура» от всего сердца. Им кажется, что они кричат недостаточно громко, недостаточно внушительно и потому стараются изо всех сил.

Сегодня было столько солнца, столько цветов, столько коз на лугу, столько веселых игр, столько жаркого ветра, трубившего в уши, когда грузовики неслись одни за другими по шоссе, как буйволы, убегающие от слепней. И потом их было так много — мальчиков и девочек, и каждый хотел казаться старше и изобретательнее других. Они опьянели, до предела надышались горным воздухом, продубили кожу знойными лучами и ливнем, который застал их внезапно далеко от города. Но они еще не устали, они знают, что их сейчас поведут в театр, где для них ставят «Степку-растрепку» {56}, и они не перестают кричать «ура».

У дверей столовой Дарьи Ивановны стоят Милочка, Ланская, Томский и Алексей Васильевич и смотрят на детский праздник. Ланская целый день ездила по наряду с «Петрушкой» {57}, и щеки ее покрылись легкой тенью загара. Она была на Сараджиевском заводе в пяти верстах от города, где живут рабочие строящейся железнодорожной ветки, оборванные ингуши, лежала на траве, бродила по запущенному саду, где до сих пор еще валяются коньячные бутылки с тигром на этикетке, пила кобылье молоко и танцевала под зурну {58} — наурскую {59}. Оперный актер пел «Казбек». Ингуши в честь приезжих стреляли в небо. Никакой политпропаганды не вышло, потому что никто из приехавших не понимал по-ингушски, а ингуши не понимали по-русски.

Но зато актеры впервые за это лето удосужились увидеть так близко горы, деревенское солнце, поля и лес.

Старый, весь обросший сивыми волосами одноглазый ингуш, пропахший черемшой, в бурых лохмотьях и с великолепным кинжалом в чеканных серебряных ножнах, смотался на каурой поджарой лошаденке к себе в аул и привез в синем эмалированном чайнике горячую араку и брынзу. Старика выбрали тамадой, и все пили, морщась, мутную беловатую жидкость по очереди из одной жестяной кружки, лежа в высокой траве, пахнущей мятой и медом. А старик кривил беззубый рот, хлопал в ладоши, хрипел какие-то непонятные слова и очень похож был на старого носатого удода. Осы летали над чайником, упивались аракой и, осмелев, ползали тут же по разморившимся людям.