Страница 6 из 6
Мог ли я устоять против этого? Я всего лишь человек.
Если я и отвлекся от нее, то не по своей воле. Как раз когда я, склонившись над кроватью, собирался приступить к археологическим исследованиям ее тела, зазвонил мой мобильный. Сначала я его игнорировал, продолжая шептать любезности на ушко своей Нефертити и целовать ее в шею. Однако решившийся побеспокоить меня в ту ночь не сдавался, и звонок становился все настойчивее. В голове промелькнули страшные мысли об умирающих в приступе инсульта родственниках.
— Извини, я сейчас.
Вздохнув, я оставил протестующую Шарлотту, подошел к бордовому креслу, на которое небрежно бросил штаны и рубашку, и полез в карман за мобильником.
— Да, алло! — выдавил я из себя и затаил дыхание.
Мне ответил сдавленный женский голос:
— Жан Люк, Жан Люк, это ты? — Мою собеседницу душили слезы. — Что же ты не берешь трубку? О боже, Жан Люк! — Она разразилась рыданиями.
Бог мой, только не это! Солей! Я уже проклинал себя за то, что вовремя не взглянул на дисплей. Однако на этот раз ее голос звучал драматичнее, чем обычно. Быть может, дело было не в простом творческом кризисе, в который Солей впадала каждый раз, когда мы назначали дату ее выставки.
— Солей, дорогая, успокойся. Что случилось? — осторожно спросил я.
— Больше не могу, — ныла она. — У меня ничего не получается. Забудь о выставке, забудь обо всем. Я ненавижу свою посредственность и всю эту бездарную мазню…
Далее послышался звук, как будто кто-то наступил в ведро с краской, и я зажмурился. Представил себе Солей, ее высокую, стройную фигуру, большие темные глаза и блестящие волосы, подобно черному пламени обрамляющие нежное лицо цвета кофе с молоком. Она была единственной дочерью матери-шведки и отца, уроженца Карибских островов. О Солей, мое черное солнце!
— Солей, — произнес я.
Мой голос прозвучал как заклинание, я вложил в него все буддийское спокойствие, на которое был способен в этот момент. Вспомнив о Шарлотте, я оглянулся. Она сидела на кровати и слушала меня с большим интересом.
— Солей, все это глупости. Все будет хорошо, уверяю тебя. Ты… ты очень талантлива, правда. Ты уникальна. Я верю в тебя. — Я понизил голос. — Сейчас действительно не время. Почему бы тебе просто не лечь в постель? Завтра я заеду и…
— Солей? Кто такая Солей? — раздался голос Шарлотты из спальни. Солей громко вздохнула в трубку. — Это твоя жена?
— Солей, я тебя умоляю. Сейчас ночь, ты смотрела на часы? — продолжал я, не обращая внимания на вопросы. Потом я успокаивающе кивнул Шарлотте и прижал трубку к уху. — Поговорим утром, хорошо?
— Но почему шепотом? — возмутилась Солей и снова ударилась в слезы. — Все понятно, у тебя женщина. Разумеется, бабы важней всего. Только я ничто, и даже мой агент мной не интересуется. — (Агент — это я). — И знаешь, что я сейчас сделаю?
Ее вопрос был подобен запущенному часовому механизму. Нависла напряженная тишина, вот-вот готовая взорваться.
— Возьму черную краску… и замажу все картины.
— Нет! Подожди!
Я повернулся к Шарлотте, жестом объяснил ей, что ситуация важная, но я скоро освобожусь, и захлопнул дверь в спальню.
Мне потребовалось около часа, чтобы более-менее успокоить Солей. Из нашего разговора, во время которого я беспрерывно бродил по коридору, скрипя деревянными половицами, я понял, что на этот раз мы имеем дело не просто с творческим кризисом, какой время от времени переживает любой художник. Солей Шабон безнадежно влюбилась. В кого? Этого я так и не смог из нее выудить. Но страдания любви напрочь лишили ее творческой силы. Отныне мир представлялся ей черной могилой, она ведь была экспрессионистка.
В конце концов она устала говорить. Рыдания сменились всхлипываниями, я снова осторожно посоветовал ей лечь в постель, заверив, что все будет хорошо и что я всегда к ее услугам.
Когда в начале пятого я вернулся в спальню, с трудом передвигая онемевшие ноги, моя гостья лежала поперек кровати в позе Спящей Красавицы. Я бережно подвинул ее, освобождая себе место. «Спать», — пробормотала потревоженная Шарлотта, обняла подушку и свернулась калачиком.
О «Розеттском камне» теперь не могло быть и речи.
Я потушил свет и через несколько минут погрузился в сон без сновидений.
Таблетки начинали действовать. Я выпил эспрессо и, спускаясь с Сезанном по лестнице на прогулку, чувствовал себя уже вполне сносно.
Некоторые утверждают, что накануне серьезных потрясений судьба всегда посылает нам знак, который мы должны увидеть. «В то утро у меня было странное чувство…» — говорят они, вспоминая судьбоносный день. Или: «Когда картина упала со стены, я понял, что-то должно случиться».
Очевидно, у меня отсутствуют антенны, воспринимающие такие сигналы. Разумеется, здесь кстати было бы заметить, что тот четверг, перевернувший мою жизнь с ног на голову, начался как-то по-особенному. Однако, говоря по правде, я ничего такого не замечал.
Ни о чем не подозревал, открывая почтовый ящик в подъезде. Мое шестое чувство молчало, даже когда под кучей счетов обнаружился бледно-голубой конверт. «Для Дюка» — было выведено на нем изящным почерком. Помню, как я улыбнулся про себя, решив, что это исчезнувшая Шарлотта посылает таким образом прощальный привет. Мне как-то не пришло в голову, что повсюду таскать с собой в сумочке бумагу ручной выделки довольно странно даже для дамы ее круга.
Я уже хотел вскрыть конверт, как увидел мадам Вернье с хозяйственной сумкой.
— Доброе утро, месье Шампольон, привет, Сезанн, — сказала она. — Вы как будто не выспались? Поздно вернулись вчера?
Мадам Вернье была моей соседкой и жила одна в огромной квартире на первом этаже. Состоятельную и вот уже два года как разведенную, ее будто обходила стороной суета современной жизни. Сама она утверждала, что занята поисками второго мужа. Но и это дело, как видно, было неспешное.
Главное достоинство мадам Вернье — ее любовь к животным — объяснялось тем, что она располагала свободным временем. Поэтому, когда я куда-нибудь уезжал, она охотно брала на себя заботу о Сезанне. Однако самое ужасное состояло в том, что этого времени у нее было слишком много. Поэтому мадам Вернье всегда стремилась втянуть собеседника в продолжительный разговор, даже если он очень спешил.
В то утро она свалилась на меня как снег на голову. Я раздраженно смотрел в ее приветливое, выспавшееся лицо.
Она подошла просто так или уже успела заметить этот небесно-голубой конверт у меня в руках? Предупреждая вопросы о жарких бессонных ночах и бумажных письмах, я незаметно засунул почту в сумку.
— Если честно, то поздно, — признался я мадам Вернье и бросил взгляд на часы. — О боже, надо бежать, меня ждут! До скорого, мадам, поговорим в другой раз!
С этими словами я устремился к выходу, волоча за собой Сезанна, с интересом обнюхивавшего изящные туфли мадам Вернье, и нажал на дверную ручку.
— Приятного дня! — закричала она мне вслед. — Когда нужно будет взять Сезанна, только скажите. Вы знаете, у меня много свободного времени.
Я махнул ей рукой и побежал по направлению к Сене. В конце концов, я не имею права задерживаться, когда Сезанну нужно срочно справить нужду.
Через двадцать минут я сидел в такси на пути к Северному вокзалу. Мы уже миновали Пон-дю-Каруссель и проезжали стеклянную пирамиду, переливающуюся в лучах утреннего солнца, когда я вдруг вспомнил о письме Шарлотты.
Улыбнувшись, я достал его и вскрыл конверт. Настойчивая дама, ничего не скажешь. Но милая. В бумажных письмах в эпоху мейлов и эсэмэсок есть что-то старомодно-трогательное. Давно уже не получал я подобных посланий, если не считать открыток, которые присылали мне друзья из отпуска.
Откинувшись на сиденье, я пробежал глазами исписанный с обеих сторон листок. Вздрогнул и выпрямился так резко, что водитель с интересом уставился на меня в зеркальце заднего вида. Заметив письмо у меня в руках, он сделал свои выводы.
Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.