Воронка.

Потом Ежевика ляпнула одноклассникам, что Паша влюблен в Светку Мордовцеву и все над ним смеялись. Потом подружка разболтала про курение за зданием школы… Словом, были дела! И каждый раз, после очередного воспитательного вливания со стороны педагогов и родителей, Паша клялся себе, что, во-первых, отлупит Ежевику, а во-вторых, больше не будет с ней водиться и не заговорит ни разу в жизни. Но подружка появлялась на его горизонте, просила прощения, выслушивала его гневные филиппики, иногда огрызалась, но чаще каялась так искренне, что Паша, в конце концов, прощал. Потом они ссорились снова.

Но однажды была и настоящая оттепель — это уже в восемнадцать. Как-то весной, под влиянием забурливших гормонов, Паша увидел какие красивые глаза у подруги его детства. Он стал очень внимательным к ней и даже подарил цветы. Теплым майским вечером они долго целовались в подъезде. Как не странно, Вика об этом никому не рассказала. Их романтические встречи, полные неумелой юношеской нежности, продлились до самого Пашкиного призыва, то есть, до осени. Потом Вика писала ему милые длинные письма и его сердце билось при виде только одного ее округлого почерка. Ко второму году службы письма стали короче. За пять месяцев до дембеля Паша узнал, что Вика выходит замуж. Он не слишком хорошо помнил свои переживания. Насколько тяжело ему было? Обиделся ли он на изменницу? Во всяком случае, через какое-то время после возвращения Паши из рядов, он снова оказался в одной компании с Ежевикой. Приятели забыли сентиментальные страницы из прошлого и общались почти по-прежнему — дружески, безбожно ссорясь и небрежно примиряясь почти каждую встречу.

Сейчас Ежевика была располневшей домохозяйкой при муже — бизнесмене. Пашина дорогая тетя Слава не раз высказывалась, подразумевая именно подружку племянника: «Если о женщине говорят, что она хорошая хозяйка, значит, больше о ней сказать нечего!». Относительно Ежевики все так и было: любимые дети, полон рот забот, бразильские сериалы, парикмахерская и магазины наполняли ее жизнь с утра до самого вечера. И все-таки, тетя Слава была немного несправедлива: о Виктории Звонаревой можно было бы еще сказать, что она очень переживает за своего друга детства. И пусть воспоминания о юношеском романе с Пашкой она похоронила под целым ворохом текущих дел, но не могла напрочь искоренить чувство вины за прошлое. Ей, не слишком хорошо знавшей реальные обстоятельства Пашкиной жизни, казалось, что она несет некую ответственность за нынешнее положение Пашиных дел. Если бы тогда она не поступила нехорошо, то была бы рядом с ним сейчас и смогла бы удержать его от алкоголизма и неизбежной деградации. Ежевика пыталась компенсировать свою прошлую подлость, стараясь при каждой встрече убедить Павла вернуться к нормальной жизни.

— Давай, я попрошу мужа помочь тебе найти работу! — горячо предлагала она. — Будешь среди людей — начнешь лучше себя чувствовать, общаться будешь, друзей себе найдешь порядочных, девушку! Нет, правда! Ты же симпатичный, молодой… Ну и что, что тридцать четыре?! Мне тоже тридцать четыре и в петлю я не лезу! Паша, что это у тебя в пакете? — Ежевика не стеснялась сунуть свой маленький острый нос в шуршащий мешок Пашки, — Бутылка? Вот дурак! Ну, дурак, и все! Нет, я этого так не оставлю! Все, берусь за тебя. Потом ты мне спасибо скажешь.

Досадливая морщинка прорезала лоб Седова, и Ежевика чувствовала его обычное замкнутое равнодушное отчуждение. Будто он на другой планете, будто не такой как все и не хочет жить путем. Или знает больше других. Всегда задавался, с самого детства!

— Ага, Викочка, спасибо! — с вымученной вежливостью отвечал друг детства. — Я, извини, спешу.

А если продолжить наседать с предложениями, то можно нарваться на откровенно грубый тон:

— Тебе какое дело? Оставьте все меня в покое!

Сегодня все могло бы повториться, но вот только подруга детства выглядела совсем несчастной. Обычная жизнерадостная улыбка не осветила ее лицо при виде рыжих вихров Пашки и, заметив это, он сам остановился перед ней.

— Ты чего такая грустная?

Ежевика подняла на него покрасневшие глаза. Кажется, она недавно плакала.

— Да так, — голос звучал непривычно вяло, — у мужа неприятности. И еще в аварию попал…

— Серьезно разбился? — Паша не слишком хорошо знал мужа Вики, Алексея Звонарева. Кажется, у Звонарева был цех по производству мягкой мебели и, вроде бы, был он удачлив в делах и о семье заботился не в пример лучше многих других. Еще, кажется, бзик у него был на автомобилях: любил машины в стиле ретро, имел пару редких и весьма ценных динозавров, участвовал во всяких выставках и автопробегах, где собирались такие же чокнутые на рухляди энтузиасты. Учитывая последнее обстоятельство, Паша задал и второй важный вопрос: — На чем ехал?

— На «Порше» своем любимом. — Вика произносила название автомобиля с ударением на первый слог. Это мешало Пашке сосредоточиться на рассказе, но умничать и поправлять подругу сейчас казалось лишним. — Управление отказало…

«Porsche 911» 1963 года был избранной колымагой Звонарева. Этот почтенный экземпляр пыхтел — кряхтел, но не рассыпался, потому что почти все потроха были в нем новые. Но, видимо, Алексею не повезло и автомобиль подвел.

— Да, все-таки, старая машина есть старая, — покивал Паша понимающе. — Так, а руки-ноги целы?

— Какое там! — Теперь на глазах Ежевики слезы выступили совсем откровенно. Она шмыгнула носом и дорассказала ужасные подробности: — Лешу из проклятого «Порша» еле вытащили. Ему и ноги переломало, и ребра! Он, вообще, чудом жив остался. И все из-за этой рухляди! А еще говорит, что ему повезло и все потому, что он именно в «Порше» ехал. Ага, повезло!

Ежевика махнула рукой и расплакалась навзрыд. Немного растерявшийся Паша взял себя в руки, братским жестом смахнул с ее пухлой щеки соленые капельки и попытался ободрить:

— Вика, не кисни! Все будет путем, прорвешься. Главное, он жив, поправится, все хорошо будет.

Теперь она рыдала в голос. Седов уже пожалел, что вообще спросил ее о чем-то. Он, конечно, сочувствовал, но вникать не хотел. Все равно помочь не сможет — так чего же лезть? А, услышав продолжение эпопеи о несчастье Звонарева, Паша и вовсе поспешил спрятаться в свою раковину.

— Так мало что он разбился! — Ежевика говорила громко и на них уже оглядывались прохожие. — Мало этого! Оказывается, Леша вез при себе в машине чужие деньги, а после аварии они пропали. Там очень много денег было, очень. И Леше теперь только и остается, что цех свой продавать. Уже и покупатель есть. Сразу мухи налетели! — всхлипывала она. А потом вдруг взяла Пашу за рукав его, когда-то серого а ныне неравномерно-бурого, плаща. — Пашка, а может, ты мне поможешь?

— Чем это еще? — пробормотал он, пытаясь мягко освободиться от ее такой маленькой и такой цепкой в отчаянии руки.

— Ну, как же! — воскликнула Ежевика, пытаясь поймать Пашин убегающий взгляд, — Ты же в милиции работал, ты же сыщик! Может, попробуешь эти деньги найти?! Мы заплатим, хорошо заплатим. Тебе бы я доверять могла…

— Вика, Вика! Я не могу за такое взяться! — открещивался от нарисованной перспективы Седов. — Я алкоголик, у меня давно мозги в спирте хранятся и не работают…

— Прошу тебя!

— … И лицензии нет…

— Паша!!!

— … И источников информации нет…

Они разом смолкли. У Ежевики не было больше сил просить, у нее даже не было сил обидеться на Пашу. Наверное, он и вправду совсем спился и не может работать. Остается только ждать выводов официального расследования.

У Павла больше не было аргументов для отказа, но «да» он все равно говорить не собирался. Настоящая причина его упорства была в ужасе перед самой необходимостью действовать, предпринимать хоть какие-то шаги. Думать, наконец. А ответственность? Снова на кону судьба близкого человека, снова ты отвечаешь за все. Тайный страх, порожденный неуверенностью в своих силах, рисовал Паше ситуацию, когда вдруг все обстоятельства, просчитанные и предусмотренные, вдруг взбесятся, понесут кони и нахлынет девятый вал. Тогда ему не справиться, не совладать. Тогда… Нет, даже думать нельзя.