Дарители

Было утро.

К ограде подлетели машины — пожарная, милицейские, «Скорая», и Слава равнодушно повернул голову на визг тормозов, а по парковой дорожке к дому уже бежали люди, что-то кричали ему, но он не разбирал слов, да и не пытался. Облизнув запекшиеся губы, он поднялся и пошел им навстречу, пошатываясь и крепко держа Наташу на руках, точно новобрачный свою возлюбленную.

Было утро.

ЭПИЛОГ

Я не смотрю в окно.

С недавних пор я не люблю смотреть в окна.

Стоит мир за ними или мчится, как сейчас, — не люблю. Все время кажется, что стены вокруг вот-вот побелеют и сдвинутся, и я снова окажусь в маленькой палате, где я полгода прожил на кровати, глядя в окно и не в силах оказаться за этим окном.

А может, я до сих пор так жил? С того самого момента, как когда-то давно встретил двух подруг — светловолосую и шатенку, в одну из которых я влюбился, а вторую полюбил? Жил за оконным стеклом из собственных глаз, не принося в мир за этим стеклом ничего. Я ничего не предотвратил. Я никого не уберег. Я ничего не сделал.

Я просто смотрел.

Поезд качается, колеса стучат мерно, уютно, усыпляюще. Опять разболелась голова, да и заживающее плечо ноет, как гнилой зуб. Глаза скользят по строчкам какой-то книги, уже полчаса открытой на первой странице. На полке напротив сидит девчушка лет шестнадцати и, глядя в окно, ест горячий пирожок. Симпатичная девчушка и у нее очень красивые ноги. На нее приятно смотреть. Да, я жив и собираюсь жить дальше. И не только потому, что за мою жизнь слишком дорого заплачено. У меня есть цель.

Я — Хранитель.

Я не знаю, сколько мне отведено лет, но все эти годы я буду следить, чтобы никто не потревожил покой моих надежно спрятанных плененных чудовищ. В особенности, Дороги. Никто и никогда. Я не знаю, что может произойти, если они проснутся. Возможно, ничего. А может, и нечто худшее, чем мне довелось увидеть. Но, в любом случае, я этого не допущу. Я еду к ним и останусь рядом с ними навсегда.

Я не пытаюсь понять.

Что на самом деле произошло в том злополучном доме, что за силы устроили там огненный разгул, что случилось с Баскаковым, что за магию принесла Наташа в наш мир… да и была ли это магия, и Наташа ли владела ей… для меня все это погружено во мрак, сквозь который я не хочу проникать, и знаю, что Вита тоже не хочет. Мне больно за нее. Пламя, дотла выжегшее баскаковский особняк, выжгло и ее глаза — до самого сердца, они холодны и равнодушны, как пустая могила. Но иногда в них мелькает дикая надежда, и видеть это еще страшнее, чем смотреть в холодную пустоту. Как и я, она знала, что из выжженного дома выносили не просто трупы, а обугленные, еще горячие, потрескавшиеся кости. Не осталось ничего, кроме пепла. Но она все равно надеется. Что ж, это ее право.

Волжанские следователи еще очень долго будут выяснять, что случилось в особняке и в ресторане, и кто тому виной, и вряд ли выяснят до конца — просто подберут подходящий ярлык. А я сбежал из города, невзирая на следствие и подписку, и Вита была рада, что я уезжал, и не пыталась это скрывать. Но попрощаться со мной пришла. Я знал, что расследование ее не особенно коснулось — вмешалась какая-то ее влиятельная подруга, как оказалось, имевшая неплохие связи и в приволжском городе. Она пришла вместе с Витой — красивая, чуть полноватая женщина с воинственным лицом, смотревшая на меня настороженно и чуть оценивающе. Я так и не узнал ее имени, как не узнал имен и других спутников Виты — молодого черноволосого красавца восточного типа, невысокого задумчивого мужчины с перевитой белым шрамом нижней губой и плотного рыжеусого весельчака, рядом с которым, как привязанный, шумно пыхтя, топал толстенный английский бульдог. Пока мы с Витой говорили, они стояли в стороне, и, глядя на их лица, я вдруг почувствовал некоторое облегчение. Эти не бросят. Рано или поздно вытолкнут со дна безнадежности и равнодушия к свету, к жизни, хочет она того или нет. Эти — настоящие.

— Я забрала к себе Черчилля. Того черного кота, помнишь? — сказала она — бледная маленькая тень в сером пальто. — Он теперь, вроде как, сирота… Едешь к картинам?

Я кивнул.

— Хорошо, — говоря, Вита смотрела сквозь меня, словно меня и не было здесь. — Не подпускай к ним никого. Ни с кем больше не должно такого произойти.

— А что ты будешь делать? Уедешь из Волжанска?

— Нет, — она чуть улыбнулась — никаких эмоций, простое сокращение мышц вокруг рта. — Это мой город, он крепко держит. Буду здесь… но никаких больше «Пандор». Береги себя. Ты неплохой парень, Новиков, но я надеюсь больше никогда тебя не увидеть. Не обижайся.

Я не обиделся.

Я просто уехал. И сделаю все, чтобы меня не нашли. В принципе, я почему-то не сомневаюсь, что меня не найдут.

Я не пытаюсь взвесить степень вины каждого из нас. Достаточно и того, что я знаю степень собственной вины, и она очень велика. Но в любом случае мы далеко не положительные герои. Мы все виновны и знаем об этом. Знал и Андрей. Разумеется, я не сказал этого Вите, но иногда мне кажется, что он остался там не только для того, чтобы дать нам время, но и потому, что приговорил самого себя. Хотя, вполне вероятно, что я ошибаюсь. А Наташа… Можно говорить о тьме, которая пришла с ее невольной помощью, говорить о погибших, говорить обо всех тех, которые стали частью гигантской картины длиной в два столетия. Но ведь осталось же и светлое. Далеко отсюда живет человек, пусть и прикованный к инвалидному креслу, но счастливый — я это точно знаю, и Свиридов деловито перебирает бумаги в своем кабинете и добродушно покрикивает на молоденьких медсестер, и Вита бродит где-то с друзьями по городу рыбы, арбузов и ворон, и машины катят по одной из дворовых дорог безмятежно и всегда доезжают до нужного места. Это не компенсирует первое, но оно есть. И все равно…

Очарование власти. Я не помню, кто говорил об этом, но я знаю, что такое очарование заставляет нас лезть в боги. Так делала Надя. Так делал Литератор. Так делал Баскаков. Так делала Наташа. Но подобные самозванцы всегда обречены. Боги не любят, когда кто-то пытается занять их место. И наказывают щедро. А еще я знаю, что как боги мы обречены изначально, но как люди мы куда сильнее богов. Нужно только суметь быть человеком.

Но иногда я думаю совсем о другом. Я думаю о том, почему боги, так щедро карающие, не могут не менее щедро прощать. Мне хочется в это верить. И представляется мне тогда почему-то не суровый христианский триединый бог а, словно язычнику, беззаботные греческие олимпийцы, поднимающие за столом чаши с нектаром за собственное великодушие.

Мне хочется верить, что боги не держат на нас зла.

Мне хочется верить, что Наташе теперь спокойно. Она похоронена в родном городе — не возле моря, но до кладбища долетает морской ветер, весной смешанный с запахом сирени, а летом — с запахом альбиции. И мне хочется верить, что какое-то время там, в курортном поселке, она действительно была по-настоящему счастлива, так же, как и я.

Мне хочется верить, что все погибшие в «Князе Болконском», у которых я неоднократно просил прощения, меня услышали.

Мне хочется верить, что Андрей не погиб в то утро, а каким-то образом успел выбраться из дома и прячется из соображений безопасности. А потом он найдет Виту и они все-таки уедут из Волжанска — уедут очень далеко.

Мне хочется верить, что картины исчезнут сами собой, как исчезает поутру любой, даже самый кошмарный сон.

Мне хочется верить, что я никогда больше никого не убью.

Мне хочется верить, что того, что произошло, больше никогда не повторится.

Мне хочется верить, что такого дара, какой был у Наташи, не будет больше ни у кого, а если будет, хочу верить, что этот человек никогда не повторит ее дороги и не попытается стать богом.

Мне хочется верить, что все, рано или поздно, будет хорошо.

Мне хочется верить…

И иногда я верю.

А что?

Ведь все возможно.