Генезис

Так начался его роман с Леной — бурный, все преодолевающий — откуда только силы брались и страх куда девался, а ведь было все: и нож, которым пыталась ткнуть Виолетта, и уксусная эссенция, которую она плеснула ему в лицо, и муж Лены, красивый молодой человек гвардейского роста, который в знак протеста сделал стойку на перилах балкона. В общем — все развивалось совершенно нормально и кончилось естественно: осенью Глебов и Лена расписались, женились, зарегистрировали брак — суть не в названии, Глебов был счастлив. Через двадцать пять лет после рухнувшей первой любви он обрел вторую и последнюю — могло ли быть иначе?

Правда, некое обстоятельство омрачало счастливую жизнь: Виолетта звонила днем и ночью, требовала вернуться, а когда поняла, что ругань и угрозы не помогут, — написала заявление в «компетентную организацию», утверждая, что за долгие годы собирательства Глебов обворовывал контрагентов, совершал спекулятивные сделки и готовился многое из добытого, особенно миниатюры, переправить на аукцион Сотби или Кристи, в Лондон. Именно это имела в виду Лена, упомянув о бывшей любимой жене. И если до сегодняшнего утра Глебов только посмеивался, а Лена его всячески к этому поощряла, то теперь…

Слишком уж серьезно и напористо действовали люди в серых костюмах. В этих обстоятельствах скабрезные глупости Виолетты могли обернуться непредсказуемым результатом…

Виолетта… Он вспомнил августовский день, и утлый деревянный мост через речку со странным названием Чумыш, и серые крыши деревянных домов, и желтую от пыли улочку, по которой долго взбирался в гору, и красный матерчатый флажок над воротами из четырех жердочек, и плотную кулацкую избу и вывеску, на ней: «Прокуратура района», и холодок под сердцем — вот здесь должна пройти вся оставшаяся жизнь, потому что таков долг… Какая-то женщина без лица крикнула высоким голосом: «Степан Савельевич, еще новый приехала», — и сразу же появился на крыльце широколицый Мужик йод сорок, хмуро посмотрел: «Сено метать умеешь? Не умеешь, где тебе… Глыдков, прокурор района, значит… Идем, представлю тебя». Он зашагал к сараю, там — увидел Глебов — две женщины и двое мужчин поддевали вилами сено с воза и кидали его третьему, он укладывал. «Вот, помощник прокурора Виолетта Васильевна Крындина, знакомьтесь, она, как и ты, из абитурьентов». Глебов пожал плечами — из каких «абитурьентов», при чем здесь… — но Виолетта уже протягивала руку улыбаясь, она была совсем небольшого роста, с высоко взбитыми светло-русыми волосами, в коричневом костюме в талию — он ей очень шел, это видно было, глаза светло-голубые — добро улыбались, и вдруг Глебов подумал: судьба. А Рита? Да ведь она замужем, она предала, кончено все. Он смотрел в смеющиеся глаза и чувствовал, как отпускает тоска и слова настойчиво складываются в нечто дающее надежду.

Поздно вечером Глебов поехал к Жиленскому. У Георгия Михайловича, у Горы, как его называли близкие знакомые, была стандартная трехкомнатная кооперативная квартира с кухней в пять с половиной метров и коридором, в котором два человека уже не могли разминуться. Гору это не угнетало, он жил иными ценностями, интересы его обретались где-то на стыке непознанной души и астральных ритмов, окружающая действительность занимала его ровно постольку, поскольку надо было что-то пить, есть и содержать очередную жену, почитательницу таланта, родственную душу, и трех собак с одним котом. Матримониальные принципы Горы Глебов не то чтобы совсем уж не понимал, но разобраться в них до конца так и не смог: ночью раздавался телефонный звонок и Гора сообщал — с бесконечными паузами, устало, с некоей едва ощутимой иронией, что встретил любовь, истинную, единственную, настоящую и духовную, и ритмы души пришли в полное, наконец, соответствие с ритмами космоса. «А как же…» — и Глебов осторожно произносил имя предыдущей любимой и получал всегда один и тот же ответ: «Мы расстались». Собственный опыт Глебова свидетельствовал, что быт есть быт и люди расстаются с обоюдным страстным желанием испортить жизнь и непременно разделить домашние вещи так, чтобы запомнилось до гробовой доски. И когда Глебов спрашивал: «А вещи?» — и получал ответ: «А при чем тут вещи?» — и снова спрашивал: «Ну как же, ведь их нужно делить?» — Жиленский равнодушно зевал: «Зачем же? На них никто не претендует». У него была хорошая коллекция фарфора и стекла XVII–XVIII веков, кое-какие картины, все это Немало стоило, действительно, ни одна из жен никогда и ни на что не претендовала, никогда не пыталась делить квартиру, всегда была лояльна по отношению к восьмидесятилетней матери Жиленского — и более того, все жены, как правило, приходили на очередную свадьбу и в любом случае искренне дружили с бывшим мужем. Для Глебова это было непостижимо, разум протестовал против такого удивительного несоответствия социальному стереотипу, но это был факт, и постепенно Глебов привык к тому, что Жиленский, его мать и его жены — люди не от мира сего. Однажды Глебов спросил — просто так, без всякой задней мысли, спросил так, как принято было спрашивать в подобных случаях: «А где вы работаете»? Ответ ошеломил: «Нигде». И поскольку Жиленский явно не обнаружил желания продолжать, Глебов с большим трудом заставил себя задать еще один вопрос: «А почему?» Выяснилось, что Жиленский с детства часто и подолгу болел, образование получил домашнее, средства же для жизни… Это было самое удивительное: эти средства получались от огромного наследства, возникшего за рубежом. «Неужели — огромного?» — недоверчиво переспросил Глебов. «Что делать, — грустно улыбнулся Жиленский. — Нам даже помогли получить эту квартиру, и заплатили мы за нее валютой». — «А от кого наследство?» — «Это длинная история». Но ее Жиленский не рассказал.

Глебов позвонил, громко залаяли собаки — уличные шавки, их Жиленский подобрал издыхающими на улице, одну вытащил из-под снега, почти без признаков жизни, вторая тщетно взывала к людскому милосердию в подземном переходе. Вошел, собаки радостно завиляли хвостами и бросились лизаться, повесил плащ на вешалку — это была голова оленя с рогами, она немедленно рухнула, Жиленский поднял ее и аккуратно положил на стул вместе с плащом, смущенно улыбнулся: «Надо как следует приделать». Это он говорил каждый раз, когда приходил Глебов. Из-под кровати — дверь комнату Александры Аркадьевны, матери Жиленского, была открыта — выскочил кот, черный, с белым пятном на мордочке, мяукая, стал тереться у ног, «они вас любят, — заметил Жиленский, — проходите». В комнате на облезлом столе крепостной работы стояла немытая Тайная посуда, — очередная жена, тоненькая, хрупкая, похожая на подростка, спросила Негромко: «Чаю хотите?» — «Оставь нас, Масечка». Она послушно вышла, Жиленский сел, чиркнул спичкой, прикурил: «Что делать?» — «Набраться терпения». — «Зачем? Неужели вы не видите, куда все ведет?» — «Куда же?» — «Они получили указание нас пересажать — и пересажают, вот увидите, и независимо от того, виновны мы или нет!» — «А вы виновны?» — «Знаете, мне не до шуток, мне, в конце концов, наплевать на материальную сторону вопроса, но ведь это… слов нет!» — «Тогда — боритесь. Гора, вы меня простите, но вас с детства учили, что дорогу осилит идущий». — «А человек — это звучит гордо». — «Тем не менее». — «Что нужно делать?» — «Напишите Прокурору». — «Вы смеетесь», — «Нет». — «Диктуйте. — Жиленский сел за стол, вынул записную книжку и ручку: — Чтобы все документы были потом под рукой». Он не объяснил, что означает это «потом», но Глебов понял — если все же посадят. Он продиктовал. Текст сводился к сухому перечислению фактов. Закончив писать, Жиленский начал дергать уголком рта: «Пустая формальность. Неужели это поможет?» — «Не знаю, но вы заявили о своей позиции — это главное!» — «Вы наивны», — «Возможно». Глебов попрощался с женой Жиленского, она взглянула на него печально-отрешенно, с матерью — она долго не отпускала его руку: «Как вы думаете, а?» — погладил собак и кота и уехал.