Бывший

— О чем рассказали пленные? — посуровел Краузе.

Корочкин поднял голову. Однако… Мысли он читает, что ли…

— Ломов начал с теплушек. Там, у перрона, стояли теплушки…

— Что это?

Оказывается, оберштурмбаннфюрер знал русский все же не на «ять»…

У разбитого перрона стоял эшелон 132-го полка красных, станция была взята от белых всего полчаса назад, и эшелон, этот — по приказу командарма — сразу же приняли на первый путь: полк нужно было развернуть в боевые порядки и гнать колчаковцев дальше на восток. Красноармейцы с гиканьем скатывали с платформы пушку, рядом играл на гармошке губастый татарин; хрипло, невероятно фальшивя, он пел частушку, немыслимым образом соединяя певучие татарские слова с отборной матерщиной. Слушатели собрались в кружок и сочувственно внимали, один даже пытался подпевать.

— Вот ба это все — да по-русски! — восхитился подпевала. — Этта жа душа горит.

— Слова, видать, распрекрасные… — мечтательно поддержал второй красноармеец. — Ты бы перевел, браток?

Татарин перестал играть.

— Понимаешь, — начал он вдумчиво, — любовь. Он любит, она любит. Оба любят. Сильно очень. — Он улыбнулся. — Все.

— А… ругаешься зачем?

— Нет. Это вы ругаетесь. У нас в древние времена лучшие слова. Друзьям говорили. Понял?

По перрону трое красноармейцев волокли двоих в штатском. Вид у задержанных был самый невероятный: у того, что выглядел постарше, пиджачок был кургузый, явно с чужого плеча, молодой шел босиком, поджимая ноги и морщась, оба сразу же привлекли внимание, собралась толпа.

— Ворье проклятое! — выкрикнул кто-то.

— Чемодан сперли! — поддержал второй.

— Че-емодан… Дурак ты! Шпиены это. Наверняка карту с плантом слямзили! Товарищ, товарищ, к тебе обращаюсь! Беляки?

— Разойдитесь, товарищи… — молоденький конвоир теснил самых ретивых. — Не положено.

— Да я их знаю! — возвестил красноносый детина в обмотках из бинтов. — Я их у сестры милосердия Нефедовой-барышни видал! Денатурат поди свистнули, архаровцы!

— Шлепнуть их!

— Антанта проклятая!

— Разберутся, — отталкивал напирающую толпу конвоир.

— Как это то есть? Без нас? По какому праву? А вот доложьте нам — что, отчего, почему и зачем! Не старый режим! — говоривший схватил пожилого задержанного за рукав: — Слышь, у те очки от близи или от дали?

Пожилой машинально сдернул очки с носа, пожал плечами:

— Я близорукий, минус три…

— А как это?

Задержанных втолкнули в дверь, она тут же захлопнулась, оставив любопытных снаружи. Они попытались было прорваться, но тут же отскочили: на пороге появился сурового вида краском с маузером-раскладкой через плечо; Оглядев собравшихся, он пробурчал:

— От-ставить… У нас армия или сходка? — Аккуратно прикрыв дверь, он вернулся в кабинет начальника станции.

Задержанные и конвоиры стояли посреди кабинета, ожидая, пока комполка закончит переговоры по «юзу». Прочитав телеграфную ленту, тот потянулся и сделал несколько резких движений руками.

— Затек… — И, принимая строгий «должностной» вид, продолжал: — Ну, что у тебя, Лоськов?

— Да смех один! — возбужденно начал докладывать старший. — Понимаете, товарищ Зворыкин, идем желдорпутем; само собой — напряженные и внимательные, по инструкции, одним словом, вдруг — подскакивает Зинка, обходчика Калякина дочка…

— Вы, пожалуйста, короче, самую суть, — перебил второй краском, с тщательно выбритым лицом и шкиперской бородкой.

Лоськов взглянул, недоумевая, и продолжал:

— «Подозрительные люди». Это, значит, Зинка. Я ей: «Где?» Она мне: «У Татаевой». Кто такая, говорю. Мы, говорю, у вас первый день, никого еще не знаем…

— Ну, Зинку ты, положим, успел… узнать, — усмехнулся Зворыкин. — Продолжай.

— Не я успел, она сама, — начал объяснять Лоськов, но, заметив презрительную ухмылку бородастенького, поперхнулся и продолжал: — Так что Татаева эта — известная на станции и очень красивая, как бы это выразиться, — женщина, — он обрадовался найденному слову и, улыбаясь во весь рот, закончил: — А эти со вчерашнего дня, когда нас еще не было, развлекались у нее, да так и застряли. А вот что мы нашли под кроватью, — он кивнул конвоиру, тот развязал мешок и вывалил на стол китель и гимнастерку с золотыми погонами.

Зворыкин встал и, сохраняя на лице достоинство, потрогал погоны указательным пальцем. Они были сильно потерты, одна пара — полковничья, без звездочек, вторая — однопросветная, с тремя маленькими звездочками.

— Так… — сказал Зворыкин и посмотрел на задержанных. — Кто есть кто?

Задержанные молчали, и Зворыкин сказал, пожимая плечами:

— По-нормальному, молодой — поручик, а постарше — полковник. Кто, чего и так далее — не маленькие, разъяснять не надо. Слушаем, — он сел.

— Карманы… — осторожно напомнил Лоськов.

— А и в самом деле, — обрадовался Зворыкин. — Ну-ка, товарищ Бритин, осмотри.

Бородастенький приподнял клапан кармана на кителе с полковничьими погонами и, метнув на полковника недобрый взгляд, извлек коричневую кожаную книжечку. Раскрыв ее, прочитал вслух:

— Предъявитель сего, полковник Севастьянов Александр Андреевич, состоит на службе в Управлении военного контроля Сибирской армии, что удостоверяется подписью и печатью. — Бритин посмотрел на полковника: — Подписано командующим армией генерал-майором Гришиным-Алмазовым, — он расстегнул пуговицу на кармане гимнастерки и выжидательно посмотрел на поручика.

— Там ничего нет, — тот пожал плечами. — Но я действительно поручик Ломов, Владимир Иванович, — он поклонился.

— Служите где?

Там же, — кивнул Ломов. — Старший офицер.

— Много ли расстреляли коммунистов, господа? — вежливо осведомился Бритин. — И вообще — ни в чем не повинных людей?

Офицеры молчали.

— Советую отвечать.

— Да ведь — глупейший вопрос, — улыбнулся Ломов. — Ну, посудите сами: вы — на нашем месте: «А сколько вы расстреляли офицеров, господа? И вообще — монархистов?»

— Мы никого не расстреливаем за убеждения, — сказал Зворыкин. — Только за утверждение этих убеждений с оружием в руках. Когда есть противоречие диктатуре пролетариата. Говорить будете?

— А мы еще и оружие у них отобрали, — Лоськов положил на стол малый маузер и браунинг.

— Ну, Лоськов… — замотал головой Зворыкин. — Все у тебя? Или еще что? Ну а все — так бери молодцов и веди на дальний пакгауз. У нас тоже все.

Офицеры переглянулись.

— К Духонину? — спросил Ломов. — Для «связи»?

— А вы думали? — прищурился Бритин. — Вы махровые наши враги, служите в учреждении, которому от нас не было и впредь не будет пощады, и руки у вас замараны кровью наших товарищей, к тому же еще и рассказывать ничего не желаете. Ступайте.

Лоськов подтолкнул Задержанных к дверям. Оба послушно двинулись, на пороге Ломов остановился:

— Давайте по-деловому… От того, что мы назовем вам имена и факты, — судьба наша только усугубится. Я другое предлагаю: обмен.

— Кого на кого? — спросил Бритин.

— Просто «на кого», — впервые открыл рот Севастьянов. — «Кого» — это ясно. Нас.

— Вы бывший преподаватель гимназии? — искривил губы Бритин. — Филолог?

— Дайте чаю… — Севастьянова била дрожь. — Извините…

— Жарко же? — удивился Зворыкин, наполняя стакан из кипящего титана. Протянул стакан Севастьянову, тот начал жадно прихлебывать.

— В городской тюрьме сидят шестеро большевиков. Подпольщики. Улики налицо, мы их… — Ломов запнулся. — Наши, одним словом, их должны…

— Что вы мнетесь, как девочка! — разозлился Зворыкин. — Протокол какой предлагаете?

— Соседняя станция занята нашими, — вмешался Севастьянов. — Отстучите им по «юзу» сей печальный факт, потребуйте, чтобы они немедленно сообщили в контр… то есть — военный контроль. И условия обмена.

— Ну, что, комиссар? — помолчав, спросил Зворыкин.

— Сомневаюсь, — отозвался Бритин. — Шестерых за двоих они не дадут, двоих на двоих мы менять не можем, не этично, и технически обмен невыполним: риск, опыта у нас никакого. Они нас надуют. В общем, этих — в расход.