Бывший

А как подписаться? Он решил, что подпишется так: «Бывший».

Заскрипела лестница, они поднимались. Потом открылась дверь, Анфиса вошла первой.

— Проходите, не стесняйтесь. — Она увидела Корочкина, и лицо у нее сразу же померкло и осунулось. Промыслов-«Зуев» остановился на пороге и удивленно-разочарованно заморгал.

— Как же… — растерянно пожимал он плечами, — разве вы…

— Сядьте, — спокойно сказал Корочкин.

— Что? Собственно, в чем дело? — начал он визгливо. — Если вы — муж, то я только проводил, не более, я просто не понял…

— Яков Павлович, сядьте, — повторил Корочкин.

«Зуев» прищурился, вгляделся и медленно отодвинул стул. Потом еще медленнее опустился на него. Лицо у него менялось на глазах, он явно узнал Корочкина.

— Вот и хорошо, — все так же спокойно продолжал Корочкин. — Анфиса, мы поговорим, а вы подождите, пожалуйста, внизу…

Она кивнула несколько раз и ушла. Заскрипела лестница, Корочкин прислушался, подождал, пока прекратится скрип, и наклонился через стол.

— Узнал меня?

«Зуев» сидел молча, с помертвевшим лицом, глаза у него совершенно остекленели.

— Ты никогда не отличался храбростью, Яша… — задумчиво сказал Корочкин. — Знаешь, дело прошлое, но я задавал себе вопрос: почему ты рискуешь? Сколько раз хотел спросить, но боялся тебя обидеть, настроить против себя. Так почему ты рисковал? Из-за денег? Или ты идейный? Любил нас и царя покойного, а их — ненавидел? Не хочешь говорить? Как угодно… — Корочкин открыл ящик, взял пистолет и положил руку на край стола. «Зуев» впился глазами в руку, по его лицу рассыпались мелкие бисеринки пота.

— Не надо, — только и мог сказать он.

— Ладно, Яша, мы с тобой все друг про друга знаем, чего выяснять, просто я думал, что ты захочешь исповедаться, да и жизнь на несколько минут продлить… Ведь для таких, как ты, и несколько минут — вечность. Ты не молчи, говори что-нибудь, а то я выстрелю.

«Зуев» сморщился, начал давиться:

— Извините, ком в горле, болен я, понимаете? Да вам все равно, что вы можете понимать, белогвардейская морда!

Корочкин притворно ахнул:

— За мое-то добро? Ошеломил…

— Плевать мне на вас! И тогда и теперь! Насладиться хотите? Страхом моим? А я не скрываю! Боюсь! Все боятся… Где вам понять… Вы же ничтожество, инфузория, власть имели, убивали, а зачем? Ну пришли бы в Москву, сел бы ваш Деникин или Колчак новым царем — и что? А ничего! Как были вы шампанским бабником…

— Положим, это ты был, — перебил Корочкин.;— И теперь такой. На том и попался. Ты давай не растекайся, времени нет.

— Эх-ма… — «Зуев» стиснул голову ладонями и начал раскачиваться. — Не повезло мне, не заказалось… — он говорил чуть нараспев, словно читал стихи, и вдруг Корочкин понял, что говорит «Зуев» для себя, пытаясь что-то вспомнить и объяснить самому себе, и не получается у него, не сходятся концы с концами, а ведь так хочется успокоиться, ведь достиг, достиг же всего, и умереть не обидно — ан нет: бесцельно завершается бесцельно прожитая жизнь… — Я почему вступил? — ноющим голосом продолжал он. — Все песни революционные пели и каждому в них слову верили — о будущем, и я рассудил точно: двух лет не пройдет — наш верх будет! А кто наверху — тому и вершки сладкие, я умел смотреть в корень… Да разве угадаешь? Что вы попрете, белогвардейщина проклятая? Я ведь не хотел еще раз ошибиться! Я к вам пристал в ощущении, что вы мое добро не забудете, опять — какая ирония! Растерли вас без следа! Вы, поди, обижаетесь за то, что я предал вас в двадцать пятом справедливому возмездию, а сами-то вы разве поколебались бы на моем-то месте? То-то, Геннадий Иванович… Нет уж, Одного мы с вами поля ягоды, и вам от меня не отмежеваться!

— Я еще спросить хочу: вот ты потом служил, уважение имел, а совесть тебя не мучила? За преданных и проданных?

— А вас? За умученных?

— Ты отвечай, Зуев, спрашиваю я…

— Чушь это, Господин поручик. Совесть, честь, долг — химеры одни. Мало ли чего было? Я в своей советской жизни работал честно. И сожалею. Потому что сколькие при мне пирог получили, а я только вниз катился… Мне бы сейчас за мои заслуги — ух кем быть, никак не меньше, а я — канцелярская крыса средних достоинств, — даже мраморного памятника не поставят… — Он напряженно взглянул на Корочкина: — Послушайте… Я выправлю вам документы, денег дам, и вы исчезнете. Полагаться на мою верность и молчание без надобности, мы вновь будем одной веревочкой связаны, и станет жить каждый сам по себе и в свое удовольствие?..

Корочкин выстрелил, хлопок был негромкий, словно сквозь вату, «Зуев» икнул и опрокинулся вместе со стулом. Корочкин подошел и долго всматривался в лицо покойника, оно исказилось — не страданием, нет, скорее неуемной, не знающей границ ненавистью и еще чем-то, наверное — страхом. Было такое впечатление, что все подспудное, тщательно скрываемое, порочное и стыдное, подлое вдруг вылезло наружу и обнаружило свою истинную сущность…

Корочкин спрятал пистолет в боковой карман и толкнул дверь. Анфиса стояла на пороге и выжидательно смотрела на него.

— Все, — он слегка пожал плечами.

— Все так все… — кивнул она, вглядываясь — не то в его лицо, не то в покойника за его спиной. — Мне бабушка говорила, что Бог человеку любой грех прощает, нужно только покаяться, да, видать, это все же не так…

— Вы про него? — спросил Корочкин. — Или… про меня?

— Какая вам разница… — махнула она рукой. — Его — к тем?

— Я сам, вам не надобно. — Он достал из бокового кармана пачку денег и протянул ей: — Здесь двадцать тысяч, вам надолго хватит…

Она странно улыбнулась:

— За соучастие платите?

Он положил пачку на стол:

— Вы сейчас уходите, я замкну электропроводку и тоже уйду. Дом сгорит, на вас не будет подозрений. Кто-нибудь видел, как вы с ним сюда пришли?

— Не знаю… У нас двор пустой в это время, на работе все.

— Вот и хорошо. — Он посмотрел на нее, она успокоилась и, как показалось ему, стала еще красивее. Только тени под глазами. Да ведь это ничего, ей даже идет. Подлецу все к лицу. Дурацкая поговорка… — Мне надо… потом… Еще поговорить с вами… Где вы будете?

Господи, что он в самом деле, зачем…

Она удивленно взметнула брови:

— Поговорить? — Пожала плечами: — Зачем? — Покачала головой: — О чем, Геннадий Иванович?

— Не-не… знаю… — Он растерялся, действительно: о чем! — Вы все же скажите…

— Что ж, если действительно нужно… — она вздохнула. — Я у подруги буду. Свердлова, 5, собственный дом — как этот. Четвертая остановка отсюда, не перепутайте. — Она ушла, деньги остались на столе.

Корочкин подумал было оставить «Зуева» на месте — сгорит, кто будет разбираться? Потом подумал, что дотла «Зуев» может и не сгореть, и тогда Анфисе придется плохо. Он цепко ухватил покойника за ноги и сразу же перепачкал руки — ботинки на «Зуеве» были отменно грязные. Потом поволок непомерно тяжелое тело в подвал…

Вернулся в столовую, поставил пластинку и несколько секунд вслушивался в грассирующий голос: «Что вы плачете здесь, одинокая, глупая деточка, кокаином распятая, в мокрых бульварах Москвы… вашу детскую шейку едва прикрывает горжеточка, облысевшая, старая вся и смешная, как Вы…» Что ж, кончено все, через полчаса он увидит Анфису и все ей скажет. Он скажет ей, что никогда и никого не любил и что такую, как она, ждал всю жизнь… И еще что-нибудь скажет, наверняка еще что-нибудь, потому что слишком много накопилось этих нерастраченных, никому и никогда не сказанных слов…

Но тогда — зачем писать письмо? Не нужно это. Ему — просто не нужно, а «им» — не интересно. Ну — велел Митенька, да ведь он романтик был, мальчик… А мужчине и профессионалу с руками по локоть в крови каяться, как согрешившему гимназисту, просто невозможно. Да и зачем «им» эта брошь, они — держава, они великолепно без нее обойдутся. Да и могилу разрывать — грех…

Он бросил взгляд на стол. Деньги за кровь. Неправедная кровь и деньги неправедные. Не взяла… Что ж, и он не возьмет.