Страница 24 из 45
Многих критиков в то время «Шоколадный Пушкин» поставил в тупик. Нарочито сбивчивые авангардные речитативы, начитанные автором поверх вновь наигранного им же медитативно-зловещего бэкграунда, абсурдистские аллюзии на разной степени продвинутости DJ’s, потоки принципиально неразборчивого бормотания а капелла… Александр Долгов, редактор журнала «Fuzz», когда-то стартовавшего с блока публикаций о «Звуках Му», назвал пластинку «абракадаброй». Автор этих строк, напротив, пытался утверждать, что «по масштабности, типу подачи материала и отношению к публике последний альбом Мамонова оказался конгениален фильму Алексея Германа „Хрусталев, машину!“. Кроме того, иные продвинутые рок-специалисты увидели в „Шоколадном Пушкине“ „дадаизм, выходящий на уровень общения с духами“, „поэзию на грани сумасшествия“ etc.
«на перекрестке на углу около магазина тоскливо ждал добра бездомный пес псина беспомощно оглядывалась люди пробегали кто куда а я шел один из них во власти тесной взглядов теребил подошвой асфальт что-то помнится что-то было мне надо помню помнится помню мне помнится что-то было надо вот до этого угла я помнил что надо было а потом забыл вот вижу пес он был чужак он правда мигнул в который раз в который раз мигнули глаза тревожной верой понимания и полотнищем взметнувшимся на шест затрепетало знамя пониманья мы поняли друг друга короче он был мой друг он хотя он был чужак но он был мой друг и хвост его вильнул с какой-то безнадежной и робкой верой ну а вдруг в который раз в который раз нет все-таки затрепетало знамя пониманья я стоял двор так же жгло пылило лето и зеленый шум роняли свет от солнца желтою монетой прямо наземь катился наземь и на землю на землю падал на землю падал мимо моих рук я тоже я тоже как пес ждал добра хотел встретить ответный взгляд глаза мигнули и в который раз напрасный робкий жест и побежал как и пес в края своих помоек на вольницу своих железных пустырей в темноту на свалки от новостроек от людей от всех этих людей в стороне ээээх один из них во власти тесной взглядов вот тебе и один из них да все так же жгло пылило лето бездомный пес почему-то очень печально темнеет догорела свеча потухает день я не сделал какое-то дело какое же да не важно что-то не сделал на сердце на сердце пустынно в мыслях заботы заботы все несделанные дела заботы об этих не сделанных делах о стремлениях я кладу открытую книгу на колени она ложится ложится открытая книга легла на колени оперся локтями о стол сижу сижу…»
«…Довольно тягучая смесь из монотонных шепотов, заиканий, запинаний, повторений, русско– и нерусскоязычных, наложенных на такой же нестабильный, запинающийся драм-энд-бэйс, – рецензировал альбом журнал «Fuzz». – Как будто он, кислотный Мамонов, среди ночи проснулся и начал бредить, потом уснул снова, посмотрел какие-то сны, проснулся, закурил, рассказал сбивчивым шепотом. Записал дрожащими пальцами саундтрек к ночному рутинному кошмару… <…> Мамонов, читающий рэп на непонятном языке не хуже какого-нибудь Эминема. И абсолютно безумное финальное соло на трубе… Мамонов не изменил себе. Как был фриком, придурковатым фантазером, маленьким-большим невротичным ломаным бунтарем, таким и остался. И здесь – в самой острой форме. Бунтарем, громоздящим баррикады внутри самого себя. Мог ли кто-то еще позволить себе подобный альбом?»
На вопрос, почему Пушкин у него стал шоколадным, сам Мамонов отвечал так: «Открою секрет. Один из известных черных ди-джеев в Нью-Йорке пел „I’m chocolate Elvis“. Элвис в Америке самый знаменитый певец, поэтому черный ди-джей поет: „Я самый крутой черный!“ Вот я и подумал: а кто у нас самый крутой? Конечно, Пушкин! К Александру Сергеевичу спектакль не имеет никакого отношения. А шоколад вообще вещь модная… на мой взгляд». Кроме того, на выбор Петром Николаевичем своего «русского Элвиса» наверняка повлияла оголтелая волна «пушкиномании», захлестнувшая Россию в период замысла программы: как известно, в 1999 году имело место двухсотлетие великого поэта.
Альбом «Шоколадный Пушкин» был выпущен на «Отделении ВЫХОД» в 2000 году. Сценическая версия готовилась гораздо дольше. Премьера в театре Станиславского состоялась 11 сентября 2001 года, в день легендарной авиационной атаки на небоскребы в злополучном американском мегаполисе, откуда косвенно появилось название спектакля. Рецензии в крупнейших российских газетах вышли 13 сентября, и в них прослеживались апокалиптические аллюзии.
«Первую четверть часа Мамонов обрушивает на публику исповедь современного эскаписта, – констатировал «Коммерсант». – Под монотонные звуки он монотонно начитывает собственные тексты про сплошную хмурь и тоску жизни: про то, как ему лгут лица окружающих и как мучают его несделанные дела. Ясно, что от такого состояния надо скорее бежать в глушь, подальше от Тверской. Но потом Мамонов постепенно оттаивает, расходится. Лицо его становится подвижнее, по нему растекается блаженная улыбка. Она становится страшной, потом глупой, а потом вообще неизвестно какой. Мамонов вдруг заводит оперную арию, но толькос тем, чтобы повыть и поскулить, передразнивая неведомого певца. Онвыкидывает колена, дергается, корчится и отчаянно скалится. Все больше под музыку, но независимо от нее. Потом он напяливает красный пиджак и окончательно теряет тормоза… <…> Мамонов сам себе не только театр, он еще и сам себе Пушкин. На сцене театра имени Станиславского он выглядит как солнце отечественного театрального Апокалипсиса. Никто ведь не знает, что сие расхожее понятие на самом деле означает – то ли страшный суд, то ли полное блаженство за гранью привычного. Вот и Петр Мамонов делает все, чтобы каждый получал по своей вере. Чтобы знавшие, на что идут, чувствовали себя абсолютносчастливыми, а зашедшие случайно или по долгу службы – полными идиотами».
Газета «Известия» в поисках аналогий нетрадиционной эстетике действа решила вспомнить футуристов и обэриутов:
«Дикое, бессмысленное, нутряное слово рвалось наружу, не находя ни смыслового оформления, ни ритмического лада – мамоновский герой и сам не понимал, что хочет сказать, но в мекании и мычании была своя гармония. Мамонов умен и, судя по всему, образован, то, что он делает, имеет крепкие культурные корни. Его персонаж, странное, разрывающееся между высокой образностью и нечленораздельным бормотанием существо, которое ясность духа позаимствовало у ангела, а язык и телесный облик – у дворового алкоголика, сродни Хлебникову, раннему Заболоцкому, Хармсу. Мамонов показывает, как, треща от внутреннего напряжения и осыпаясь на ходу, мысль складывается в корявое, безобразное, разрушающее форму, но точно соответствующее своей внутренней сути слово. Временами сил не хватает, и вместо речи рождается вой – герой корчится, пытаясь высказать невыразимое, но Слово не приходит… <…> Мамонов замечательно ловко запинался и мекал, и под занавес спектакль „Шоколадный Пушкин“ кончил жизнь самоубийством».
Из армии музыкальных критиков на представление, пожалуй, наиболее страстно откликнулся Юрий Сапрыкин – на страницах журнала «Афиша», издания, которое он в дальнейшем возглавит:
«Он надевает очки, усаживается на стул, кладет перед собой лист бумаги и принимается писать. Через минуту вскакивает и начинает декламировать собственное произведение – но буквы не складываются в слова, вдохновенная проза превращается в набор утробных звуков, огонь в глазах гаснет, скомканный лист летит вниз, на стол ложится лист чистый – и все сначала, и так раз за разом. Последний спектакль Петра Мамонова „Шоколадный Пушкин“ – сам по себе набор случайных, слабо связанных друг с другом текстов, жестов, танцев и гитарных партий – той сценой, где Мамонов надевает очки и берет лист бумаги, во многом склеивается и объясняется. Мамонов регулярно появляется на сцене репертуарного театра уже десять с лишним лет, но предыдущие его спектакли были в большей степени экспериментами над собой как актером, пробами разных, все более сложных и тонких, актерских способностей. И только сейчас – когда все доказано и проверено – Мамонов решился на прямое высказывание. Он выходит один на пустую сцену и говорит неровным голосом важное – о старых магнитофонах, которых уже нет, о людях, которых уже нет, о больной, никому не нужной собаке, увиденной на улице, об одиночестве, долгом, неизбывном одиночестве. И о том, что ничего важного, сколько ни пытайся, словами все равно не скажешь – буквы, черт их дери, не складываются в слова, связный текст становится бессмысленным звуком, и гаснет огонь в глазах, гаснет, гаснет».