Самураи

Вполне естественно, основная цель использования методик Дзен состояла не в том, чтобы обеспечить буси системой этики, которая, пусть даже отдаленно связанная с оригинальными заветами Будды, будет неизбежно находиться в противоречии с насильственной природой воинской профессии. Споры о том, содержит ли в себе Дзен какое-нибудь этическое послание, не утихают и сегодня. К примеру, Судзуки, который так много сделал для объяснения сути японского Дзен западным читателям, по всей видимости, склонен считать, что Дзен почти ничего не мог добавить к кодексу преданности и повиновения, управлявшему жизнью самурая. На самом деле, он писал: «Дзен не спорил с ними о бессмертии души, добродетели или этическом поведении, а просто призывал двигаться вперед, к какому бы заключению, рациональному или иррациональному, человек ни пришел. Философию можно оставить интеллектуальному уму; Дзен хотел действовать, а самое эффективное действие, после того как решение принято, это идти к цели, не оглядываясь назад. В этом отношении Дзен на самом деле был религией японского воина» (Suzuki, 84).

Может показаться удивительным, что такая доктрина, как Дзен, уходящая корнями в одну из самых глубоких и плодородных этических систем, буддизм, был или стал до такой степени лишен этических принципов, что даже начал поощрять систематическое насилие. Сам Судзуки рассматривает эту дилемму (не приводя решения) в следующем отрывке:

«Хотя Дзен никогда активно не призывал воинов продолжать свою насильственную профессию, он пассивно воспринимал их такими, какими они были, по какой бы причине они ни избрали для себя это занятие. Дзен поддерживал их в двух направлениях — моральном и философском. Моральном, потому что Дзен является религией, которая учит нас не оглядываться назад поле того, как решение принято; и философском, потому что он относится к жизни и смерти с одинаковым безразличием» (Suzuki, 61).

Эту дилемму рассматривали и многие другие авторы, например Харрисон, который, по всей видимости, испытывал сильные сомнения по поводу существования или по меньшей мере влияния этого «этического» аспекта Дзен на буси: «Как метод моральной и интеллектуальной культуры Дзен с незапамятных времен изучался в Японии представителями класса самураев, и, несомненно, этому последнему обстоятельству следует приписать распространенное убеждение, согласно которому секреты всех школ боевых искусств нельзя постичь без знания Дзен. Однако остается открытым вопрос: мог ли Дзен на самом деле научить чему-то самурая в этом отношении» (Harrison, 140).

В общем:

«Дзен был популярен у самураев, потому что он обеспечивал их методикой, повышающей боевые качества, и несколькими специальными психологическими навыками, которые показывали им, как выпустить стрелу, как вступить в рукопашный поединок с лучшими шансами на успех. За всем этим есть своя философия, но именно мелкие, расположенные на поверхности кровожадные навыки пользовались спросом» (Stacton, 30).

Разумеется, есть и другая, высшая версия Дзен — философия равновесия и интеграции, отражающая высокие стандарты своей метафизической исходной матрицы. Но мы не можем рассматривать эту версию здесь, в ограниченной сфере боевых искусств как воинских дисциплин, поскольку она вовлекает более широкую этическую сферу человеческого существования — то есть его существования как члена человеческой расы в целом, а не как специализированной, ограниченной «боевой машины».

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

ЭВОЛЮЦИЯ БУДЗЮЦУ

На основании присутствующих в доктрине свидетельств становится очевидным, что с исторической точки зрения боевые искусства феодальной Японии демонстрируют три основные модели развития и применения. Каждая из этих моделей, в свою очередь, имела свою конкретную цель, часто приходившую в столкновение с целями двух других. Говоря коротко, их можно применять как боевые методы, как формы ритуального представления и как дисциплины внутренней интеграции.

Первое применение всегда было наиболее распространенным и самым впечатляющим. Ввиду набора смертоносных инструментов, применявшихся в вооруженном будзюцу и потенциально опасных способов использования человеческого тела в невооруженном будзюцу, часто бывает необычайно трудно квалифицировать будзюцу с какой-либо иной точки зрения, кроме строго утилитарной, тесно связанной с древней дилеммой человека, столкнувшегося с другим человеком в бою: выиграть или проиграть, победить или оказаться побежденным, убить или погибнуть самому.

Как показывает японская история, эта утилитарная и практическая сфера будзюцу являлась основной областью деятельности буси, поскольку он по своей профессии был бойцом, солдатом, воином. Какими бы ни были причины, заставлявшие его применять будзюцу, — защита страны на поле боя или себя самого на пустынной дороге, для достижения власти, богатства, престижа, — диапазон этого конфликта обычно был ограничен сугубо утилитарными стратегиями боя, сконцентрированными в основном на достижении эффективной победы над противником и его устранении.

Сфера собственного «я» приобрела свое огромное значение из древнейшей необходимости бороться за свое выживание, часто в крайне враждебном окружении. Как только выживание было на какое-то время обеспечено, следующим логическим шагом стала попытка стабилизировать и гарантировать это выживание на долговременной основе. Таким образом, если бой и сопутствующая ему жестокость изначально были оправданными, поскольку это помогало избежать собственного уничтожения, после достижения этой цели оправдания стали менее весомыми, но тем не менее бой продолжался в интересах нейтрализации будущих, потенциальных угроз выживанию, таким образом, сам по себе превращаясь в угрозу для других. Из оборонительных, кратковременных усилий (то есть реакции на определенную, осязаемую угрозу) он трансформировался в оборонительную долговременную стратегию, набор превентивных мер, направленных на нейтрализацию предвидимой опасности. В этом смысле он стал опасным и начал выходить из-под контроля по диалектической спирали, в которой оборона превращалась в агрессию, агрессия активировала оборону, последняя перерастала в новую агрессию и так далее, до бесконечности, в соответствии с тем образцом, который современный человек, живущий в атомную эпоху, знает слишком хорошо.

Мастера будзюцу (рассматривавшие эти искусства как утилитарные, прагматические боевые методы) изобретали и совершенствовали оружие, технические приемы и стратегии, чтобы повысить свои шансы выходить победителями из боевых столкновений, чтобы преодолевать сопротивление или нейтрализовать угрозы (реальные или мнимые), чтобы подавлять другого человека — обычно в смертоносной манере. На самом деле, популярность будзюцу в феодальную эпоху была основана — по сути, как и в наше время — на его ценности в качестве искусства, которое позволяло человеку эффективно достигать утилитарных целей любого боя, независимо от его причин и обстоятельств. Даже во времена сравнительного мира будзин практиковал будзюцу как разновидность физических упражнений, позволяющих «держать себя в форме». Даже сегодня польза таких занятий (как и многих других видов спорта) для здоровья является достаточно очевидной.

Вторая модель применения будзюцу была некогда удалена из суровой, брутальной сферы утилитарного боя. Она практиковалась как форма социального общения, следовавшая точным нормам установленного ритуала, где движения и оружие использовались символически для выражения определенной идеи, создания настроения, поддержания традиции, устранения страхов человека, блуждающего по коридорам истории без путеводной нити. В этом, втором, смысле будзюцу стало церемонией или спектаклем, частью пышных праздничных зрелищ и национальных обычаев, таким образом впитав в себя все лучшее и благородное, что было в его традициях, как, например, историческую память о борьбе за национальное единство, а также и то, что было менее благородным — суеверия, слепой ультранационализм и все страшные качества темной феодальной эпохи.