Страница 99 из 165
— Кто это? — шепотом спросил Бармин у сидевшего рядом Фролиха.
— Группенфюрер фон Панвиц, — тихо ответил тот. — Он только что вернулся с фронта, из Белоруссии. А почему оказался здесь, не знаю.
Панвиц что-то сказал Краснову, тот послушно кивнул и продолжил прерванную речь:
— Э-ээ… прошу извинить, господа. Перед всеми нами поставлена сейчас святая цель: фюрер Гитлер разрешил нам участвовать в освобождении попранной большевиками казачьей земли, и мы… э-ээ… обязаны, не щадя жизни, выполнить это под руководством закаленных в сражениях генералов вермахта. Господину Альфреду Розенбергу, который назначен на высокий пост имперского министра восточных территорий, уже дано фюрером указание — вооружить формируемые нами казачьи воинские соединения… э-ээ… самым современным оружием.
«Атаман» многозначительно посмотрел на Панвица, поднял дряблый кулак и гаркнул торжественно:
— Сегодня, в этот незабываемый день, мы клянемся, что оружие, врученное нам, будет в надежных руках!.. Э-ээ… славные сыны тихого Дона не посрамят казачьей чести и будут беспощадны к врагам национал-социалистской Германии! Офицеры моего штаба заканчивают разработку плана освободительного похода на Дон. Вербовщики направлены во все лагеря советских военнопленных, и к нам… э-ээ… идут сотни… нет, тысячи заблудших… Один из наших вербовочных пунктов открыт здесь, в этом клубе, в помещении бильярдной. Приглашаю всех, в ком живы честь и гордость казачества, особенно господ офицеров, принять участие в освободительном походе. Прошу после сбора пройти в бильярдную и записаться у сотника лейб-гвардии атаманского полка господина Острецова. Там же, в бильярдной, каждому из записавшихся шарфюрер герр Бетгер вручит… э-ээ… этот самый… зольдбух… персональаусвайс… одним словом, личную солдатскую книжку, дающую право на получение обмундирования и продовольствия…
«До чего же ты докатился, выживший из ума старик? — опустив голову, думал Максим. — Где же твоя гордость русского человека? Где то самое казачье мужество, о котором ты верещишь? Где твои стыд и совесть? Куда ты их засунул, господин атаман? Разве осталось в тебе что-нибудь русское? Хотя бы самая малость, хотя бы кроха какая?.. Гад ты ползучий, немецкая шавка! Ходишь на задних лапках не только перед Гитлером и Розенбергом, а даже перед паршивым фашистским унтером Бетгером, лопоухим недоростком, который будет сейчас тебе, старому русскому генералу, выписывать и вручать этот самый персональаусвайс… Какой же ты Донской атаман? Не атаман ты, а смердящее дерьмо!»
Но именующий себя атаманом всевеликого Войска Донского жалкий лысый человечек, посверкивая стекляшками пенсне, говорил и говорил о высокой миссии национал-социализма, о «новом порядке» в Европе, о ниспосланном всемогущим богом Адольфе Гитлере и закончил истеричным выкриком: «Хайль Гитлер!»
Разномастная толпа, собравшаяся в подвале, шевельнулась, заревели сотни глоток, стараясь переорать друг друга:
— Хайль Гитлер!
— Зиг!
— Хайль!
— Зиг!
— Хайль!
Оглохший от этого дикого рева, скрипа и грохота сдвигаемых тяжелых скамей, Максим не сразу заметил, как к гестаповцу Фролиху подошел перепоясанный ремнями вдоль и поперек молодой немецкий капитан с Железным крестом на груди, повел головой в сторону Максима с Барминым и всех троих увлек за собой к столу, возле которого все еще оставались группенфюрер фон Панвиц и генерал-лейтенант Краснов. Приблизившись к ним, капитан слегка подтолкнул вперед Бармина, потом Максима и сказал по-русски:
— Генерал! Я хочу представить вам прибывших из Советского Союза ваших соотечественников, которые выразили желание сражаться против большевиков под вашим командованием: князь Петр Бармин, хорунжий Максим Селищев.
Краснов кашлянул, посмотрел на представляемых сквозь пенсне, изобразил на гладко выбритом лице подобие улыбки и протянул потную руку с коротко остриженными, затвердевшими от старости ногтями.
— Я очень рад, господа, — сказал он. — Рад тому, что не только здесь, в странах, где мы столько лет находились в изгнании, но и там… э-э… на родине нашей, есть еще честные, мужественные люди… э-ээ… которые служат России.
И тут Максим Селищев отчеканил, глядя прямо в глаза ему:
— Так точно, господин генерал! Мы с князем Барминым служим России.
Через Огнищанку днем и ночью проходили отступавшие советские войска. Угрюмые, темные от пыли бойцы шагали молча и, как правило, не соблюдая строя. Над деревней будто повис и раскачивался из стороны в сторону слитный гул отступления: громыхание черных, побывавших в огне танков, надрывное рычание грузовых автомобилей, монотонный скрип и позванивание обозных повозок, ржание взмыленных лошадей. В повозках и автомобилях, прижимаясь друг к другу, сидели и лежали раненые.
Ранняя осень успела сорвать с деревьев почти всю листву, но днем еще пригревало солнце, и тогда над ранеными начинали кружиться назойливые мухи. Они садились на грязные, пропитанные кровью бинты, жалили руки и лица… Девушки-санитарки, разгоняя мух, обмахивали раненых платками, сломанными ветками акации, марлевыми полосками.
Где-то за огнищанским кладбищем, за Казенным лесом, непрерывно погромыхивала артиллерийская канонада, но никто из отступавших вроде бы не вслушивался в это отдаленное громыхание. От усталости они едва волочили ноги и, казалось, были равнодушны ко всему.
Так продолжалось три дня. На исходе четвертых суток, под вечер, движение прекратилось. Дмитрий Данилович Ставров, накинув на плечи стеганку, вышел на улицу. Деревня выглядела вымершей. Напуганные отступлением, огнищане засветло запирались в своих избах. Орудийный грохот слышался все ближе.
Гнетущая тоска и острая тревога овладели Дмитрием Даниловичем. Трое его сыновей и зять — муж единственной дочери — были в действующей армии. Страх за них был значительно сильнее страха за себя, хотя Дмитрий Данилович каждый день читал в газетах, как зверствуют гитлеровцы на оккупированной территории, какие мучительные пытки применяют при захвате советских работников. А ведь он, несмотря на возвращение с фронта Ильи Длугача, все еще оставался временным председателем Огнищанского сельсовета: Длугач был тяжело ранен, у него ампутировали ноги и руку, он лежал дома, почти не поднимаясь.
Неделю назад из Пустопольского райкома партии приезжал второй секретарь, собрал деревенский актив, сказал, что район в опасности, посоветовал угнать подальше колхозный скот и эвакуироваться всем партийным и советским работникам. С угоном скота ничего не получалось, потому что отступающие на этом направлении войска полмесяца вели бои в окружении и изрядно наголодались. Пришлось отдать им всех колхозных коров и телят. А эвакуировались лишь две учительницы — одна из хутора Костин Кут, другая из Калинкина. Дмитрий Данилович от эвакуации воздержался.
«Куда нам со старухой уходить! — рассуждал он. — Кому мы нужны? Где ж нас будут искать сыновья, если после войны останутся живы? Нет, уж лучше подожду их здесь, может, как-нибудь обойдется».
Но в этот тихий пасмурный вечер Дмитрий Данилович пожалел, что остался в Огнищанке. Маловероятно было, чтобы гитлеровцы не тронули его. Ведь газеты не только пишут об их зверствах, но и фотографии печатают такие, что жутко смотреть.
Запахнув стеганку, он одиноко стоял у ворот, курил, тоскливо всматриваясь и вслушиваясь в темноту. Вдруг совсем близко загрохотала повозка. Погрохотала и смолкла, — видно, остановилась внизу, у колодца, возле избы Тоньки Тютиной. Потом вновь стало слышно позвякивание колес о пересохшую землю и тяжелое дыхание наморенных коней. Поравнявшись со Ставровым, кони остановились. К Дмитрию Даниловичу подошел человек в накинутой на плечи шинели. На мгновение сверкнул во тьме луч ручного фонарика.
— Ты, товарищ, будешь здешним председателем сельсовета? — глуховато спросил подошедший.
— Я, — отозвался Дмитрий Данилович. — А вы кто такой и чего от меня хотите?
— Командир батальона я буду, капитан Нурмухаммедов, — последовал ответ. — А в повозке комиссар мой лежит, сильно раненный. В живот он ранен, кровью истекает. Нельзя ему ехать в повозке дальше, не довезем мы его, умрет комиссар. Женщина там, внизу, сказала, что ты сам доктор. Прошу тебя: оставь комиссара, спрячь его, помоги ему, товарищ председатель-доктор! Он золотой человек. Мы не забудем твою помощь, дорогой доктор.