Вашингтон

В таких условиях Гейтс взял командование левым флангом на себя, а правый поручил Линкольну. Сражение началось 7 октября в третьем часу пополудни. Атаку британских гренадеров успешно отбили, подпустив их поближе и перебив почти в упор. Стрелки Моргана и индейцы, действовавшие с ними заодно, рассыпались в лесу и помешали англичанам осуществить обходной маневр. Три пули достали самого Бургойна, попав в его коня, шляпу и камзол. За час он потерял почти четыре сотни солдат и больше половины полевой артиллерии.

Англичане были сломлены морально, но еще держались. И тут с американской стороны этаким чертом вылетел Арнольд, приведший себя в боевое состояние горячительным, и повел американцев в атаку на два редута, прикрывавших английский правый фланг. Англичане и гессенцы отчаянно защищались; закипела жаркая схватка. Арнольд мелькал в пороховом дыму между линиями атакующих и обороняющихся; казалось, пуля его не берет. Наконец редуты были захвачены; одним из последних залпов под Арнольдом убило коня, ему самому пуля попала в левую ногу (опять!), которую он вдобавок сломал, поскольку конь упал именно на нее. Как раз в этот момент к нему пробрался майор Армстронг, посланный Гейтсом, чтобы передать официальный приказ вернуться в ставку; его отнесли туда на носилках. Немцы попытались отбить редут, но снова стемнело, а в темноте коварный проводник завел их прямо в лагерь американцев — в плен.

Бургойн отступил, оставив для отвода глаз зажженные костры; но его армия попала в окружение у Саратоги и 17 октября сдалась Гейтсу целиком. Остатки британских частей покинули Тикондерогу и ушли в Квебек.

Разумеется, Вашингтон тогда не знал всех этих подробностей и не мог бы возразить тем, кто сравнивал его с Гейтсом (и сравнение было не в его пользу), что он сам, как правило, сражался с превосходящими силами противника, в условиях враждебного отношения со стороны местного населения, имея в своем распоряжении плохо обученных солдат и пороха в обрез — не то что Гейтс, который, между нами говоря, одержал победу благодаря инициативности Арнольда. Однако Конгрессу и газетчикам был не важен процесс, их интересовал результат. Бенджамин Раш писал Джону Адамсу, что Гейтс мудро спланировал кампанию и привел свой план в исполнение, действуя храбро и твердо, в отличие от незадачливого Вашингтона, которого обвели вокруг пальца и дважды разбили. И армия у Гейтса настоящая, а не бесформенная толпа, как у Вашингтона. Адамс даже обрадовался, что победу одержал Гейтс: «Будь это Вашингтон, поклонение и обожание превзошли бы всякие границы, подвергая опасности наши свободы». И так уже в одном анонимном памфлете, разошедшемся среди членов Конгресса, утверждалось, что «народ Америки провинился в идолопоклонстве, сделав своим богом одного из мужей».

Пятнадцатого октября Вашингтон объявил своим войскам о победе Гейтса при Саратоге. Приветствовав этот славный подвиг, он выразил надежду, что его солдаты покажут себя такими же бесстрашными, как их северные собратья. Между прочим, Гейтс не известил Вашингтона о своей победе напрямую, а, чтобы подчеркнуть свою автономность, направил Джеймса Уилкинсона (уже полковника) с донесением в Конгресс. По дороге тот сделал остановку в Ридинге, где повстречался с адъютантом лорда Стерлинга и не удержался, чтобы не передать ему злые замечания Гейтса по поводу действий Вашингтона у Брандевин-Крик. Еще он показал записку Томаса Конвея генералу Гейтсу: «Верно, небесам угодно спасти нашу страну, иначе слабый полководец и дурные советники уже погубили бы ее». Лорд Стерлинг пересказал всё это Вашингтону, чтобы предупредить о двуличии Гейтса. Конечно, главнокомандующий был потрясен сговором с целью опорочить его имя.

Конвей был ирландцем, получившим воспитание во Франции, 20 лет прослужившим во французской армии и дослужившимся до чина полковника. В мае 1777 года он явился в Америку с рекомендацией от Сайласа Дина, и Конгресс направил его к Вашингтону. Как и прочие французы, Конвей требовал для себя чин бригадного генерала, но Вашингтон отказался повысить его в обход американских офицеров, уже зарекомендовавших себя в деле. Он быстро понял, что Конвей — не Лафайет: это расчетливый карьерист, а не поборник высоких идеалов. Конвей же понял, что ему надо не заискивать перед Вашингтоном, а чернить его в глазах Конгресса.

После поражения при Брандевин-Крик он насмешливо писал: «…ни один человек не выглядит большим джентльменом, чем генерал Вашингтон, пируя за столом, но что до его талантов как командующего армией, они ничтожны». Члены Конгресса, недовольные Вашингтоном, неожиданно нашли себе нового героя; они утверждали, что Конвей «обладает познаниями и опытом генерала Ли, будучи лишен его причуд и пороков», а Бенджамин Раш даже заявил, что это «кумир всей армии». Между тем Вашингтон доверил «кумиру» командование бригадой при Джермантауне — и пришел в ужас, когда тот бросил своих людей на произвол судьбы. «Заслуги генерала Конвея как офицера и его влияние в армии существуют больше в его воображении, нежели в действительности», — писал он Ричарду Генри Ли 17 октября. Ни в коем случае не повышать его в чине! Или Конвей, или он сам: «Я был рабом своей должности, но мне будет невозможно долее находиться на службе, если на моем пути станут нагромождать непреодолимые препятствия». Самому же Конвею он сообщил, что узнал о его интригах. Тот уклончиво ответил, что «желал бы, чтобы Вам показали мое собственноручное письмо к генералу Гейтсу. Я уверен, что тогда бы Вам стал известен мой образ мыслей».

Восемнадцатого числа из краткой записки от губернатора Нью-Йорка Джорджа Клинтона Вашингтон узнал о пленении армии Бургойна. В это время он позировал для портрета Чарлзу Уилсону Пилу (художник, приверженец реализма, изобразил его со слегка запавшей левой щекой — зубов с этой стороны уже изрядно не хватало). Генерал прочитал депешу, и ни один мускул не дрогнул в его лице. «А, — сказал он, — Бургойна разбили». Никто не узнал, что творилось в этот момент в его душе. В конце концов, они же сражаются за общее дело — свободу Америки. «Пусть все лица просияют и все сердца исполнятся радостью и благодарностью высшему распорядителю всех событий», — заявил он войскам, приказав дать 13 пушечных залпов в честь победы.

(В начале декабря к Франклину, находившемуся в Париже, прискакал Джонатан Лоринг Остин, только что прибывший из Америки. «Сэр, занята ли Филадельфия?» — спросил старик, даже не дав гонцу спешиться, и услышал: «Да, сэр». Франклин понурил голову и побрел прочь, шаркая ногами. «Но, сэр, у меня для вас гораздо лучшая новость! — крикнул ему вдогонку Остин. — Генерал Бургойн и вся его армия взяты в плен!» Франклин воспрянул духом и использовал это известие в качестве главного аргумента, убедив Людовика XVI вступить в войну на стороне американцев.)

И всё же Вашингтона сильно задело, что Гейтс до сих пор не написал ему. Конечно же он этого никогда не сказал бы прямо, однако в письме Джону Хэнкоку от 24 октября по поводу нехватки обуви и одеял для солдат удержаться не смог и в самом конце добавил: «Я до сих пор с величайшим нетерпением ожидаю подтверждения о сдаче ген[ерала] Бургойна. Я не получил никаких новых сведений в этом отношении». Имени Гейтса он даже не упомянул. Хэнкок, покидавший пост председателя Конгресса, написал в ответ, что сам не располагает никакой информацией о том, где сейчас генерал Гейтс и его армия, и пообещал держать Вашингтона в курсе. Два дня спустя Вашингтон пожаловался преемнику Хэнкока Ричарду Генри Ли на пренебрежительное отношение со стороны Гейтса и заявил, что даже начинает сомневаться, было ли вообще сражение при Саратоге. Но он всё же получил соглашение о капитуляции, подписанное Бургойном, — через Израэля Патнэма. Только 2 ноября Гейтс, наконец, прислал короткую записку: он возвращает обратно отряд стрелков полковника Моргана и уверен, что «его превосходительство уже давно получил все добрые известия из этих мест».

Двумя днями ранее Вашингтон, находившийся на какой-то ферме в Пенсильвании, послал Александра Гамильтона в Олбани попросить — а то и потребовать, — чтобы Гейтс направил часть своих войск на юг: нужны люди, чтобы усилить форты вдоль реки Делавэр и не допустить их попадания в руки Хоу. Гейтсу-то теперь уже воевать было практически не с кем.