Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 68 из 71



«Ей ли было не знать, что Поэзия это, прежде всего, чувство вины» — вот собственные слова Прашкевича, отозвавшегося об этой встрече.

Чувство вины... В повести начала 80-х «Огород, или Уроки географии» автор пишет: «Чувство вины — не худшее чувство. Пока оно живо в нас, мы — люди». Чувство вины это прежде всего чувство ответственности. В случае человека пишущего — ответственности за слово. Все, написанное мною о Прашкевиче в этой книге, думаю, доказывает на сто процентов, что уж кто ответственен за слово, доверенное бумаге, так это он. Промахи бывают, это понятно, но у кого их нет. У иных все их сочинительство сплошной промах.

Смотрю в рассылке, которую получаю по электронной почте, странные объявления о странных вечерах странных авторов, выступающих сегодня со сцены в культурных заведениях Петербурга:

«Презентация книги Марины Оргазмус (Любаскиной) “Геморрой, или Мариночка, ты такая нежная”».

«Поэтический вечер «Альбина Сексова. Спец. Гость МС Вспышкин».

«Творческий вечер почетного члена Общества черной водки “Русский авангард” Михаила Мельникова-Серебрякова. В программе вечера: краткое сообщение о разработанной автором системе структурирования текстов свободного стиха визуально-декламационной строфикой, стихи, мини-рассказы, несколько песен на слова и музыку М. Мельникова-Серебрякова в исполнении Марии-Изабеллы Леденцовой, презентация нового авторского литературного жанра — жанра полупословиц и полупоговорок».

Извини, Геннадий Мартович, дорогой, что привожу всю эту похабель в пример, но такова картина новой литературной действительности в северной культурной столице нашего российского государства. Понимаю, в основном, в людях говорит молодость, предпочитающая мудрости балаган, и со временем такое уйдет в песок, но меня это раздражает, потому и выношу на люди.

Еще о чувстве вины.

Меня в свое время поразила повторяющаяся в книгах Прашкевича сцена описания его приезда к писателю Ивану Ефремову из Сибири в Москву. Я имею в виду то место, где Ефремов ведет молодого гостя в Палеонтологический музей, они проходят мимо кафе на Большой Калужской, у Прашкевича живот сводит от голода, а Ефремов рассказывает ему что-то о своем творчестве, нисколько не думая о том, чтобы накормить парня.

Вот как описано это в повести «Поворот к раю»: «Дмитрий понимающе кивал, но глаза его были прикованы к открытым окнам кафе, мимо которого они проходили. Красивые незнакомые люди дружно обедали за красивыми круглыми столиками: над их красивыми головами переливались хрусталем красивые люстры. “Как знать, — думал Дмитрий. — Может, и я когда-нибудь стану доктором наук, как Антон Иванович (конечно, Иван Антонович. В повести имена немного изменены, Ефремов здесь переиначен в Ефимова. — А.Е.), может, и я когда-нибудь буду проходить мимо такого кафе. Но если у меня будет ученик, — поклялся он, самого себя автоматически относя к ученикам А.И. Ефимова, — я, конечно, прежде чем вести его в музей, даже в Палеонтологический, непременно, обязательно спрошу: “А ты сегодня ел?”. Это ведь так только говорят: не в еде, дескать, счастье».

Прашкевич примеривает к себе ситуацию из давнего прошлого, и как бы мысленно исправляет ошибки тех, кого считал в жизни своими учителями. Это чувство ответственности, проецируемое на себя настоящего, тоже помогает человеку чувствовать себя человеком...

Ответ на вопрос о нынешнем состоянии фантастики Прашкевич предваряет образом таракана, которого художник покрасил золотой краской («ничего не принесет, зато вернется красивым»). И заключает далее: «В нашей фантастике сейчас такая ситуация — фантасты всех полов раскрашивают своих тараканов».

Прашкевичу, как автору многих фантастических сочинений, позволено бросать камни в свой же фантастический огород, он считается патриархом, практически Медным всадником, и местные бедняги Евгении не крикнут в ответ: «Ужо тебе!», а лишь покрутят у виска пальцем и тихо скажут: «Патриарх! Ну что с него взять?».

Другое дело, если бросит камень человек с соседнего огорода. Виктор Топоров, например.

Или человек с соседнего огорода даст оценку какому-нибудь явлению, которое узурпировано фантастами. См. недавнюю сетевую полемику по поводу статьи Омри Ронена, в которой автор вводит прозу Стругацких в общелитературный контекст.

Или человек с соседнего огорода возьмется якобы не за свое дело. См. массовые наезды на Илью Стогова из-за интервью, которое дал писатель корреспонденту РИА Новости в связи с выходом на экраны бондарчукового «Обитаемого острова» (более всего вызвали возмущение у фантастического содружества слова «биограф знаменитых фантастов», сказанные журналистом о Стогове).

Даже человек полусвой, такой, к примеру, как Владимир Березин, воспринимается фантастами как иуда, этакий засланный казачок, которого кормили, поили, даже давали премии («Золотой кадуцей» на фестивале «Звездный мост-2000»), а он вернулся с очередного кона и очернил в глазах мировой общественности самый работящий из всех колхозов, возделывающих ниву масскульта...

«Я, как известно, дружу с фантастами, и вот случилась очередная сходка писателей-фантастов с раздачей безденежных премий. Противники этой сходки начали тыкать пальцами в организаторов и их всячески порицать. Отчего-то порицали и выбор жюри (на этой сходке традиционно в жюри зовут общелитературных людей, а не только связанных с фантастикой). Многие другие сходки фантастов предпочитают вечеобразное голосование приехавших. “Ничего себе профессиональное жюри”, — возмущался кто-то. В жюри было мало фантастов, признанных фантастами критиков и людей фэндома <...>



Довольно давно я говорил, что фэндом сгубит любовь к своему гетто. И даже когда свалит по своим делам охрана, то заключенные этого лагеря будут жаться друг к другу между бараков. Кто-то из индологов мне рассказывал, что за кастовую систему яростно стояли не высшие, а как раз средние касты. Отмена каст рушила их картину мира и отнимала место в жизни. А вот высшим классам было все равно, как, впрочем, и всегда бывает с высшими классами».

На самом деле, мнение человека со стороны, даже выраженное язвительными словами, следует воспринимать с благодарностью — как ценную и полезную критику, не будь которой, не видать вам, дорогие мои фантасты, будущего богатого урожая. И пусть она выглядит как издевка, но издевка ведь тоже средство излечить запущенную болезнь.

Цитирую того же Березина: «Армия графоманов-племянников всегда репродуцирует то, что пишет дядя.

Были к примеру братья Стругацкие, читавшие всякие приличные книги (не говоря уж о книгах на иностранных языках) и писавшие свои книги.

Затем пришли племянники, читавшие братьев Стругацких, и написали огромный массив своих книг.

Им так же начали подражать, но в этот момент открылись шлюзы и в страну хлынула литература про космических пауков.

Хрясь! — и племянники наследовали космических пауков, начали писать про их битвы.

“Сталкеры против космических пауков” и все такое.

В общем, что ешь, тем и... В смысле, то и пишешь».

К сожалению, в сегодняшней ситуации взывать ко вкусу братиев во фантастике все равно что спорить с корректорами в моем родном издательстве «Домино».

«Разве может быть веселое ржание лошади?» — недоумевает корректор, увидев в тексте соответствующую фразу. В смысле, ржание не имеет оттенков, это ж лошадь, не человек, животные никаких чувств не испытывают.

«А вы слышали, как плачут коровы, когда их убивают на бойне?» — отвечаю я на это корректору.

Корректор пожимает плечами.

На бойне он, слава богу, не был. И вычеркивает слово «веселое».

В фантастике произошло то же самое, что в 30-е годы прошлого века испанец Ортега-и-Гассет назвал ёмко и тревожно «восстанием масс».

«Масса — всякий и каждый, кто ни в добре, ни в зле не мерит себя особой мерой, а ощущает таким же, “как и все”, и не только не удручен, но доволен собственной неотличимостью».

«Итак, новая социальная реальность такова: европейская история впервые оказалась отданной на откуп заурядности. Или в действительном залоге: заурядность, прежде подвластная, решила властвовать. Решение выйти на авансцену возникло само собой, как только созрел новый человеческий тип — воплощенная посредственность. В социальном плане психологический строй этого новичка определяется следующим: во-первых, подспудным и врожденным ощущением легкости и обильности жизни, лишенной тяжких ограничений, и, во-вторых, вследствие этого — чувством собственного превосходства и всесилия, что, естественно, побуждает принимать себя таким, какой есть, и считать свой умственный и нравственный уровень более чем достаточным. Эта самодостаточность повелевает не поддаваться внешнему влиянию, не подвергать сомнению свои взгляды и не считаться ни с кем. Привычка ощущать превосходство постоянно бередит желание господствовать. И массовый человек держится так, словно в мире существует только он и ему подобные, а отсюда и его третья черта — вмешиваться во все, навязывая свою убогость бесцеремонно, безоглядно, безотлагательно и безоговорочно, то есть в духе “прямого действия”».