Страница 1 из 10
Андрей Шляхов
ПСИХОАНАЛИТИК
ШКАТУЛКА ПАНДОРЫ
— Не знаю, много ли правды в том, что вы говорили, — задумчиво заметил генерал, — но знаю наверное, что вы нестерпимо начинаете форсить, чуть лишь вам капельку позволят забыться…
Каково это — играть со смертью, как с котенком, забавляясь сознанием своего могущества?
Каково это — проникать в дальние закоулки чужого сознания, открывать давно и навсегда запертые двери и ужасаться увиденному там? Да, в знании может крыться не только печаль, но и ужас, а опрометчивые исследователи чужих умов могут запросто лишиться своего.
Главный вопрос психоаналитического детектива не «кто виноват?», а «почему?». Только тот, кто понимает мотивы, управляющие другими людьми, может считать, что он знает людей.
Свобода выбора существует, потому что мы сами делаем выбор.
Никакой свободы выбора не существует, потому что выбор делаем не мы, а что-то внутри нас.
Свобода выбора в отказе от выбора как такового. Пройти мимо — только в этом свобода. И ни в чем ином.
Только можно ли пройти мимо себя?
Пройти и не поинтересоваться: «А что там внутри?»
1
Смерть пугает всегда. Скоропостижная — в особенности.
Сидит человек, обедает в узком семейном кругу, шутит, улыбается и вдруг закатывает глаза, хрипит, роняет нож с вилкой, падает лицом в тарелку с недоеденной тушенной в сметане печенкой и перестает реагировать на происходящее.
— Ма-а-акс! — укоризненно протянула женщина, сидевшая напротив. — Что за глупые шутки?
Правильный уход за лицом и искусный макияж способны творить чудеса. Женщина выглядела лет на тридцать и только по набухшим венам на руках можно было догадаться о том, что на самом деле она гораздо старше. Сидела женщина не на стуле, а в инвалидной коляске. Ноги ее были укрыты красным пледом в крупную клетку, совершенно не сочетавшимся с элегантным черным платьем. На тарелке перед ней лежал одинокий стебель спаржи, от которого она только что отрезала кусочек, но еще не успела отправить его в рот.
Максим Велманский под настроение мог пошутить, иногда очень остроумно, иногда — жестоко, но сейчас он, кажется, не притворялся. Уткнулся в тарелку, бликуя бритым черепом, безвольно свесил руки вниз и не шевелился.
— Макс! — строже и в то же время растеряннее повторила женщина в инвалидной коляске.
— А-а-а! — закричала третья участница обеда, закрывая руками красивое лицо с внезапно исказившимися чертами.
На ее крик, быстро перешедший в истошный вопль, прибежали горничная и домработница, она же — повар. Впрочем, хозяин дома, приверженец старинных традиций, просто бредивший девятнадцатым веком, предпочитал именовать ее не поваром, а кухаркой. Он и жену свою никогда не называл женой, предпочитая церемонное «супруга», а порой еще более церемонное «моя благоверная». Чуть позже прибежал водитель Велманского.
Минут пять в столовой царила суматоха, потом горничная выкатила коляску с женщиной, повторявшей: «Нет, нет, не может быть, нет, нет», домработница увела ту, что кричала (теперь она только всхлипывала), а водитель вызвал «Скорую» и полицию. Потоптавшись немного возле мертвого хозяина, он покачал головой и сказал вслух:
— Где стол был яств, там гроб стоит.[1]
Водитель считал себя интеллигентным и образованным человеком. До того как ринуться в пучину предпринимательства, откуда едва удалось выбраться живым, он два года проучился на факультете управления Тверского университета.
Покойник никак не отреагировал на цитату из классики. Водитель подошел к окну, снова достал из кармана пиджака мобильный, нашел нужный номер, позвонил и, как только ему ответили, тихо и быстро сказал:
— Марина, это Юра. Максим Витальевич сегодня не сможет приехать. Он вообще больше никогда не приедет, потому что, кажется, умер.
«Кажется» было условной данью традициям, согласно которым смерть положено констатировать врачам. Мало ли что, вдруг это какой-то летаргический сон. Некоторых даже похоронить заживо умудряются.
Собеседница ахнула, давая понять, что информация дошла по назначению. Водитель поспешил отключиться, не желая отвечать на глупые вопросы или выслушивать истерику. Он свое дело сделал — позвонил, предупредил.
От созерцания унылого в своем благообразии заоконного пейзажа — дорожки, клумбы, треугольный газончик, дом напротив — его отвлек едва слышный скрип дверных петель. В открытую дверь заглянула раскрасневшаяся горничная.
— Юр, «Скорая» еще не приехала? — спросила она, стараясь не смотреть на сидевшего за столом покойника. — Тамаре Витальевне с сердцем плохо и давление подскочило.
— Нет, как видишь! — грубовато ответил водитель, мучимый своей принадлежностью к обслуге и считавший себя выше и значимее прочих. — Как приедут — скажу, но ты лучше еще один вызов сделай, попроси, чтоб кардиологическую бригаду прислали.
У загородных коттеджных поселков, при всей их элегантной элитарности, есть один существенный недостаток — удаленность от Москвы. Поэтому в экстренных случаях приходится надеяться на местную «Скорую помощь», потому что «платная» бригада из столичного медицинского центра, лети она хоть на крыльях, приедет позже.
— А ты кого просил прислать?
— Никого! — рявкнул водитель. — Просто сказал, что человек посинел и умирает!
Горничная фыркнула и скрылась за дверью.
Водитель простоял у окна до тех пор, пока к дому, мигая синим маячком, не подъехала машина «Скорой помощи». Взглянув сначала на часы, а потом на покойника, он пошел встречать гостей…
В половине девятого вечера дом опустел. Увезли тело, уехали сотрудники полиции, водитель довез домработницу до платформы и сам покатил домой. Демонстрируя свое рвение, он намекнул на то, что мог бы заночевать в хозяйском доме, вдруг что понадобится, но хозяйская жена, то есть теперь уже не жена, а вдова, твердо, даже немного жестко отвергла это предложение. Она бы, будь на то ее воля, и горничную своей золовки отпустила, чтобы в кои-то веки пообщаться с «родственницей» без свидетелей и без подслушивающих. Но горничная подчинялась не ей и вообще была нанята «с проживанием», чтобы практически безотлучно находиться около своей хозяйки. «Около» в буквальном смысле, потому что комната горничной находилась напротив трехкомнатных «апартаментов» Тамары Витальевны, которые та покидала крайне редко, разве только ради встреч с гостями или семейных воскресных обедов, как сегодня.
Увы, от горничной отделаться не удалось, поэтому разговор между вдовой хозяина дома и его сестрой велся вполголоса. Бурные эмоции проявлялись не криком, а шипением и неприязнью во взгляде. Неприязнь была обоюдной, давней и стойкой, такой, что произошедшая трагедия обострила ее, хотя принято считать, что общее горе сближает.
Горя, впрочем, как такового не было. Было потрясение, вызванное лицезрением чужой смерти, было сознание того, что привычный порядок нарушен и больше не восстановится, было беспокойство — а не преподнесет ли судьба в скором будущем кое-какие сюрпризы, хотя бы с завещанием. А вот горя не было, ибо нежных или пусть не очень нежных, но все же позитивных чувств к покойнику никто не испытывал. Максима Велманского любил только один человек — он сам. Все остальные его недолюбливали, не любили или даже ненавидели. И чем ближе — тем сильнее.
— Не спишь? — с вызовом и как-то свысока спросила вдова, заходя к золовке без стука.
Не постучалась она намеренно, чтобы досадить лишний раз и с самого начала обозначить намерения — не с миром я пришла, совсем не с миром.
— Не сплю! — так же с вызовом ответила Тамара Витальевна. — А тебе что, тоже не спится?
В свой вопрос она вложила все презрение, на которое только была способна. Хотела еще добавить «на радостях», но в последний момент удержалась. Это бы прозвучало уже неприлично, а Тамара Витальевна старалась соблюдать приличия всегда, в любой ситуации. В отличие от своей невестки, которая больше руководствовалась не приличиями, а собственными желаниями и эмоциями.
1
Из оды «На смерть князя Мещерского» (1779) Г. Р. Державина.