Остров Надежды

В самолете пассажиров три человека: Максимов, его адъютант Протасов и Ушаков. Должны были лететь два полковника из редакции журналов «Советский воин» и, «Старшина — сержант», опоздали или задержались. Им придется добираться обычным путем — либо поездом, либо самолетом до Мурманска и дальше по трассе машиной.

Адмирал Максимов уселся в кресло по правому борту — любимое место, принялся за утреннюю почту, предложенную ему адъютантом. Пока почта не просмотрена, лучше не трогать адмирала.

Ушаков видел его спину, густые русые волосы, черные погоны с тремя звездами. У адмирала завидная биография. Много плавал, воевал, много моряков воспитал.

Он депутат Верховного Совета. Ушаков в душе завидует, скорее, не ему, а его подчиненным. Со своими начальниками Дмитрий Ильич не всегда находил контакт. К этому чуть что — можно обратиться и получить обстоятельный ответ и помощь.

Впереди серьезное испытание — «автономка» под водой. Длительность и маршрут по вполне понятным соображениям Ушакову неизвестны. Пункт отправления — тоже. Командир корабля — тем более.

Знатоки-алхимики по биографии выварили его в семи котлах. Медики выстукали, прощупали, просветили, Супруга проводила без энтузиазма: «Тебе больше всех нужно, лезешь во все дырки». Дочка еще находилась в возрасте молодых восторгов, проверила в чемодане свою куколку, амулет счастья, сопутствовавший ему во всех путешествиях, выбрала наиболее удачную свою фотокарточку: «Я тоже буду плавать с тобой». Очаровательное существо семнадцати лет от роду бестрепетно глядело на мир.

Карточка небольшая, по-фронтовому положил в партбилет. Как бы то ни было, хоть и точит разлука, впереди живое, новое дело, другой нравственный климат, впереди море, моряки — тянуло туда.

Максимов наконец закончил с бумагами, спрятал очки, подозвал адъютанта. Молодой лейтенант, читавший леоновский «Русский лес», очутился возле адмирала, принял из его рук папку.

— Цветы отнесли, товарищ Протасов?

— Еще перед взлетом, товарищ адмирал.

Речь шла о букете, привезенном Максимовым для летчика Саввы. Цветы послала жена адмирала Клавдия Сергеевна.

— Отдыхайте, товарищ Протасов. — Максимов подсел к Ушакову: — Не помешаю, Дмитрий Ильич?

— Ну, Павел Иванович… — Ушаков отложил газету. — Закончили свою канцелярию?

— Да разве закончишь? — Максимов безнадежно отмахнулся. — С каким настроением отправляетесь к нам, Дмитрий Ильич?

— С хорошим, Павел Иванович.

— Приятно слышать. Вы меня извините. Мне докладывали, что вы звонили. Я замотался перед отъездом… Если не потеряли желание, Дмитрий Ильич, поговорим сейчас?

Ушаков заметил, как расплывчатые, мягкие черты лица Максимова стали тверже. Улыбка на миг задержалась у рта и погасла. Ушаков изучил его характер. Максимов не только приготовился слушать, он как бы приказывал говорить.

— У нашего брата частенько бывают перепады, — издалека начал Ушаков, — рабы настроения. Что-то почудилось, а где-то и всамделишно залепили по уху, неприятно. А человек — как котел. Еще пар стравить можно, а вот когда топка зашлакуется…

— Надо расшлаковать, — Максимов заполнил затянувшуюся паузу. Он глядел не на Ушакова, а куда-то вниз, пожалуй, на завернувшийся коврик.

— Стоит ли втягивать, Павел Иванович? У каждого своего по горло. Расшлаковка души — дело тонкое. — Ушаков виновато улыбнулся, искоса взглянул на адмирала.

— Мы, политработники, и обязаны заниматься вот этой самой расшлаковкой. — Он потянулся, поправил ногой коврик. — Профессия такая. И не только. Поручение такое.

— Только не браните потом себя за отзывчивость. Прошу учесть, я не отношу себя к неврастеникам или к страдающим манией преследования. Родители-крестьяне наделили меня здоровьем и крепкой психикой. Думали, стану кем-то вроде Стаханова. Прочили меня к дяде на антрацит. А меня заразило печатное слово. Из районной газеты — в областную, затем в институт журналистики. В войну в строю побыл недолго, самое трудное время. Вытащили. Больше года — во фронтовой, потом закрепили за флотской газетой. Да вы знаете мою историю, Павел Иванович.

— Это предыстория, как я понимаю?

— Вероятно, — согласился Ушаков. — История впереди. Я, правда нерегулярно, веду дневник. Проглядел его перед отъездом — мрачно. Отмечены черные понедельники, четверги и субботы. Даже одно черное воскресенье… — Дмитрий Ильич рассказал, как твердо влитый в праздничный номер его очерк о рабочем классе был заменен статьей.

— Может быть, интересная статья, нужная? — осторожно спросил Максимов.

— Скучная статья, не праздничная…

— Ну, чем же редактор объяснил такое?

— Сказал: нет, мол, живинки в очерке, вообще, мол, занятно, по фактуре выпукло, но — прямолинейно. Рабочий класс подходит к своей цели тоже с умом, а вы его выстраиваете, как каппелевцев. Сейчас необходимо проникать в противоречия. Нас обстреливают. Под огнем переползают…

Максимов рассмеялся:

— Забавный ваш редактор. Я его встречал на приемах и не думал, что он такой остряк. Выпивать он мастер, заметил невооруженным глазом… Ну, и как вы…

Дмитрий Ильич рассказал, как понесло его на Дальний. Ездил на нартах. Ел мерзлую струганину. Ночевал в чумах. Подружился с людьми, поднявшими недра. Когда-то их называли дикарями. Отцы их меняли на Аляске шкурки песцов. Привозили оттуда винчестеры и плоские чайники фирмы Свенсона. А редактор твердил: «Занятно. Но где порыв? Кого они атакуют? Нет остроты. С кем-то они вступают в конфликт? Что-то их точит?»

Рукопись перекочевала на кухню, потом в печку. Легко проходили в газете фитюльки. На затычку. Их не замечали, как заставки или виньетки. А люди делились с ним своими думами, он видел их дела.

Бросился в литературу. Попал на дамочек с глазами, как у русалок, — скучные, все им претит: «Время бездумного патриотизма прошло, товарищ. Люди протерли глаза, сняли розовые очки…»

Один из преуспевающих, приехавший на собственной «Волге», сказал глубокопроникновенно: «Перчинки нет у тебя, точнее — этой самой тухлятинки, Митя. Разоблачительный элемент у тебя под спудом. Патриоты? Есть такие. Декларируем. А надо шарить поглубже. Алмаз и то выкапывают из глины. Покажи первородный материал. А ты сразу отшлифованный. Почти пятьдесят лет революции? Это довод? Нет, это запрещенный прием в споре интеллектов. Сколько существовало царство Урарту? Кто о нем помнит? Историки, ну и, возможно, еще кто-нибудь».

Попробовал в кино. Хотелось показать истребителя, дерзновенного и озорного капитана, этакого флибустьера неба, любимца летной братвы: знал такого на фронте, дружил.

Договор под развернутую заявку заключили. Сценарий вылился быстро. Время идет. Приехал на студию. Глаза в сторону: «Коллегия не утвердила. Аванс, возможно, оставим, посоветуемся с юристом». А объяснение? «Летчик? Был Маресьев. Чухрай шагнул дальше, а вы… не сумели вперед. Помните, в фильме пилот отягчен сомнениями. Бомбовозы на соплях, проморгал великий стратег. Вот это попадание в яблочко. А вы тот же период — на пафосе! Переделки? Философию не переделаешь. Ваш герой наделен качествами, верно. А вот страсти коренной перестройки в нем нет… Суррогат. Движется по эскалатору. Он не сжигает за собой корабли. Какие? Пора догадаться».

— Вы пробовали с кем-нибудь говорить, Дмитрий Ильич?

— Пробовал.

— С кем?

— Опять мне не повезло. Попал на человека, который больше всего заботился о личном спокойствии.

— И что он сказал?

— Его резюме было построено тонко. Ни одной опрометчивой фразы. Если отвеять шелуху, смысл примерно таков. Ему нужно искусство, подобно дарам данайцев. Таких троянских коней он закатывает на фестивали в Канны и еще там куда. Чтобы все было по-европейски, без социальных острых приправ, причесано по моде. Героизм? Нужен. Бранил дегероизаторов, но рекомендовал героев для внутреннего употребления. Там, мол, микстуру взбалтывают, замечают муть, отвергают. Когда-то «Броненосец «Потемкин» или «Мать» не расстраивали их желудков, а теперь время другое. Буржуа стал прозорливей и дальнозорче. Его следует усыпить, а потом повалить. Мы должны дотянуться до уровня века, сам век не наклонится к нам…