Страница 46 из 48
Там же он рос. И жил, переходя с одного двора на другой, пока по редкой для себя удаче на одном из них не закрепился.
Вернее, его оттуда почему-то не прогнали.
Конуры у него не было. Обитал он под крыльцом, куда забирался через дыру, появившуюся когда-то на месте двух оторванных досок.
Под крыльцом же Тузик прятал и самые большие свои сокровища — четыре тёмных обгрызенных кости с колкими, хрустящими краями. Мяса на костях, конечно, уже не сохранилось, но (по расчётам Тузика) грызть их можно было ещё очень, очень долго.
Миски Тузик не имел. Воду пил из луж (два раза в жизни — из-под крана, к которому крепили обычно шланг для полива огорода, и ещё один раз — из-под колонки, что стояла возле коровника).
Сам Тузик был вполне под стать несладкой этой жизни.
Шерсть у него была грязно-серого, с желтоватым оттенком, цвета; плотная и жёсткая, спутавшаяся больным колтуном, с налипшим там и сям комками высохшей грязи, с целыми гроздями свисавшего с боков и поджатого брюха прошлогоднего репейника.
Дворняжке положено глаза иметь большие, умные и печальные.
Глаза у Тузика были глупые и маленькие.
Глупые — оттого, что умные глаза в той деревне, где коротал затянувшуюся жизнь свою Тузик, очень не любили и за слишком умное выражение глаз запросто могли дать сапогом по брюху.
Маленькие — оттого, что большие глаза выглядели слишком уж независимо и вызывающе. За это тоже могли побить.
А ещё светился в его глазах огонёк нарочитой, неискренней, вымученной радости, что выдавливают обычно из себя существа не раз жизнью битые и униженные, и потому безумно боящиеся обратить лишний раз на себя внимание ближних страданием и неустроенностью судьбы (что, понятно, всегда провоцирует на безнаказанную жестокость), и использующие фальшивый огонёк этот лишь как маскировку печальной своей беззащитности.
И лаял Тузик то подчёркнуто радостно (при виде хозяина, которого он, кстати, совсем не любил и очень, очень боялся), то чрезмерно агрессивно (при виде чужака, слишком близко подошедшего к калитке или невзначай упавшего под забор), то притворно подобострастно (это когда под забор или возле крыльца падал сам не в меру упившийся хозяин… тут надо было показать, что верный пёс службу, конечно несёт… но и о субординации не забывает). Ну, в общем, лаял он всегда фальшиво.
Кормили Тузика редко. Можно сказать, что и никогда.
Еду он добывал сам. Воровал и выпрашивал.
Воровал, конечно, редко (за воровство били даже сильнее, чем за умные глаза). Выпрашивал часто, но толку от этого было куда меньше, чем от воровства.
Другой герой этой истории, Волк, жил в лесу.
Шерсть у него была серая (как и у Тузика), но без желтизны и куда чище. Волк любил чистоту и постоянно (и очень тщательно) себя вылизывал.
Жил Волк в норе, одиноко и замкнуто. Ни волчицы, ни волчат у него не было. Вернее, когда-то они были, но в очередной охотничий сезон стаю волчью плотно обложили охотники (в тот чёрный для Волка день даже пара вертолётов кружила над лесом, отслеживая отчаянные броски стаи из сжимавшегося смертного круга и исправно направляя егерей на участки, где рвались серые из ловушки). Уйти тогда удалось одному только Волку.
С тех пор и стали звать его Волком. С большой буквы.
Потому что других волков в лесу больше не было.
Говорили, правда, будто ещё пара серых осталась в живых. Вернее, их оставили в живых.
Чтобы продать в зоопарк.
Правда то или нет — Волк не знал. Но ему хотелось верить, что это неправда. Он бы предпочёл гибель от пули. Для себя и для любого из своей стаи. Даже… для своих волчат.
Зоопарк страшен. Он обрекает на жизнь даже тогда, когда жизни этой уже не хочешь. Зоопарк страшен — глупый смех людей, протянутые пальцы, огрызки яблок сквозь решётку, табличка (говорят, там написано, что волк опасен и к потому к клетке нельзя подходить слишком близко), мясо в холоде, что не вырвал охотой ты из бока на бегу, а получил на стальном поддоне отмеренной порцией. Неволя, судорогой сводящая лапы. Пустота неведомой, бессмысленной, украденной жизни.
Волчата не умели быстро бегать. Они погибли.
С тех пор Волк возненавидел людей самой лютой ненавистью, на которую только был способен. А ненавидеть Волк умел. Потому что ещё раньше он умел любить.
И ещё Волк возненавидел собак.
Он помнил, что в тот день именно они выследили стаю. И гнали её на выстрелы, подманивая охотников, отмечая лаем своим каждый бросок волков.
И первым смертным кольцом были собачьи стаи. И только вторым — егеря.
Утащить собаку со двора стало с тех пор для Волка делом особенно радостным (если вообще не единственной радостью, оставшейся в его жизни).
Семерых собак загрыз Волк. Семь собачьих черепов выложил он в ровный ряд в своём логове.
Восьмым оказался Тузик.
Тузика Волк стащил во вторник, в три часа по полудни, прямо со двора (благо двор стоял на окраине деревни).
Как раз накануне Тузика здорово побил хозяин. Что особенно обидно — пострадал Тузик совершенно невинно. Ну то есть абсолютно был он ни при чём.
Хозяин его, тракторист Пётр Васильевич, распахал в тот день огород у дачников, за что и получил заслуженную поллитровку. Выпил он её всю один, справедливо рассудив, что коли работал он один (не считая трактора, которому водка совсем ни к чему, ему и солярки хватает), то и делиться с кем то вовсе даже необязательно.
Докончив же бутылку (а последнее Пётр Васильевич допивал уже на скамейке у самого дома, так что по счастью далеко ползти не пришлось), решил он отоспаться в тихом месте, подальше от супруги своей, Лидии Ивановны.
И не нашёл места лучше, чем тузиков дом под крыльцом, куда и полез, кряхтя и икая, прямо через дыру шириной в две оторванных доски.
И это ведь при том, что и Тузику то там места мало было.
Тузик, в темноте да спросонья, цапнул Петра Васильевича за нос (а попробуй тут хозяина узнать… лезет кто-то, руками в бок пихает… где тут разберёшься?).
После чего был вытащен за хвост из-под крыльца и зверски избит.
Остаток ночи Пётр Васильевич и Тузик провели в разных местах.
Тузик — за домом, возле сараев. Пётр Васильевич — под крыльцом (ноги, правда, там так и не поместились, остались снаружи).
Лидия Ивановна мужа в дом тащить не стала.
Тузик на следующий день чувствовал себя виноватым. И потому прятался от хозяина на огороде, на задах.
Там в три часа по полудни его стащил Волк.
Пока Волк нёс его по лесу, Тузик устало и несколько отстранённо думал о своей будущей участи (то, что огромный серый зверь несёт его в лес на новое место службы Тузик, конечно, не наделся… в лесу дворняжек не держат, ни к чему они там… это Тузик знал очень хорошо). Тузик и сам был удивлён охватившей его странной апатии (будто смотрел он на себя, болтающегося мохнатым мешком в волчьей пасти со стороны, не испытывая ни жалости к себе, ни страха за свою жизнь), и даже какому-то непонятному чувству облегчения и зародившемуся в душе его совсем уже неясному чувству свободы, которого он отродясь до того не испытывал.
Будто эта внезапная и совсем им не ожидаемая перемена судьбы, последняя и окончательная, именно окончательностью своей решила сразу все проблемы в собачьей его жизни и тем самым, пусть напоследок, но подарила ему возможность хоть на час или даже на считанные минуты быть не забитым дворовым псом, а…
«Куском мяса?» подумал Тузик.
И продолжал удивляться тому, что даже после такой мысли ничуть не расстроился.
«В конце концов» думал Тузик, подлетая в такт прыжкам Волка и уворачивая морду от хлеставших его веток «всё это должно было когда-то кончится. Да и доски под крыльцо хозяин мог набить… Куда мне тогда?»
Тузик никогда не считал себя бессмертным. Просто смерти своей он никогда не придавал особого значения. Да и терять ему…
«А кости?!» вспомнил вдруг Тузик.
И тут ему впервые стало себя жалко. И захотелось заплакать.
Волк принёс его в нору. И там отпустил.