Страница 17 из 51
«Чёрт тебя дери, Сейбин, ты же не конченый трус!» – заорал он на себя. – « Какого черта ты подчиняешься каждому ее слову? Тебе милее разбиться, чем быть пристреленным?»
Разбиться…
– Эшлин, пусть ты и держишь пушку у моей головы, ситуацией все равно управляю я, – заявил Дейв и чуть повернул руль, игриво вильнув на встречку. – Что, если я не выдержу и отправлю машину в кювет, а? Смотри: обочины здесь крутые, а ограждения нет. Мы оба можем погибнуть в таком случае. Ты хочешь этого?
Эшлин покачал головой, усмехнулась:
– Ты так не сделаешь. Ты боишься смерти, я чувствую. Когда держишь в руке оружие, чужой страх смерти ощущаешь, как свой.
– Глядя на тебя, я понимаю, что есть вещи хуже смерти. Ну, так что, моя несостоявшаяся любовь, повторим судьбу Ромео и Джульетты?
Полицейские сирены давно стали привычным фоном, они не заглушали даже тихих слов. И Дейв слышал, как она сказала, тихо сказала:
– А ты знаешь… пожалуй да. Да! Это будет лучше, чем день за днем мерить шагами свою камеру и думать о тебе и этой… этой… я же тебя люблю! Прости меня…
Дейв не успел понять, отчего у нее сорвался голос – от смеха или от рыдания, но он успел понять главное: она выпустила пистолет и обеими руками вцепилась в руль, отчаянно пытаясь завладеть им и пустить автомобиль под откос. Сейбин боролся с ней какое-то время, а потом до него дошло, что это зря. На коленях лежал ее пистолет. Он схватил его обеими руками, соединенными наручниками, и ударил ее в висок. Эшлин дернулась, обмякла и навалилась на его плечо, словно решила подремать. Дейв поспешно затормозил, отдышался и только потом произнес, сам не зная зачем:
– И ты меня прости.
Дженнет ждала его в холле полицейского участка. Мелкие капельки воды сверкали в ее вьющихся волосах. Оранжевая куртка прекрасно гармонировала с алым зонтом. При виде мужа она вскочила грациозно, как всегда. И Дейв вспомнил, как он ей восхищается. Вспомнил, но восхищения не почувствовал.
Джен подошла к нему и обняла, окутав фруктовым ароматом утренних духов.
– Милый, наконец-то! Я так переживала! Я места себе не находила… Дейв, ты в порядке?
– Да, Джен. Все хорошо.
– Ну, слава богу. Дейв, зачем ты это скрыл от меня? Как ты мог?
– Ты о том, что Эшлин…
– Да, конечно! Если бы я не заглянула к соседке и не увидела у нее на столе эти проклятые листовки, я бы даже понятия не имела, что моего мужа захватила в заложники какая-то мародерка! Ты что, до такой степени верил ей?
– Смешно, но да, Джен…
«Верил больше, чем мне?» – должна была спросить она, но не спросила.
– Ну да ладно, благодаря счастливой случайности все обошлось. Я позвонила в полицию, все им рассказала, и они вас настигли. Но говорят, она тебе угрожала…
– Да. Она мне угрожала убийством. И убила бы, я уверен, если бы я не воспользовался минутным порывом и не ударил.
– Ее ведь будут судить, правда, Дейв?
– Да. У меня уже взяли показания. И у тебя возьмут.
– Ну, и хорошо. А потом поедем домой, так? – Дженнет снова улыбнулась и погладила его высыхающие волосы. – Все позади, милый. Как не бывало. Не думай больше о ней.
Он старался. Видит бог, он хотел не думать.
– Джен, перед тем, как взять меня на мушку, она признавалась мне в любви.
Его жена криво усмехнулась:
– Ну, надо же было ей что-то плести, чтобы сбить тебя с толку. Она же знатная лгунья.
Дейв тоже был уверен в этом. До того мгновения, когда она сказала два слова: прости меня. Никакие заверения в любви не стоили этих двух слов.
К ним подошел невысокий худощавый человек в форме.
– Миссис Сейбин, прошу вас пройти для дачи первичных показаний.
– Да, сержант. – Джен быстро скинула куртку и презентовала вместе с зонтом Дейву. – Милый, я скоро. Подожди меня немножко. А потом я отвезу тебя домой.
– Ладно… иди…, – выдавил Сейбин. Он ждал, что постепенно будет легче, а пока было только тяжелее с каждой минутой.
Оставшись в одиночестве, он немного постоял на месте, задумчиво поглаживая крашеную кожу куртки, потом повесил её и зонт на вешалку в углу и вышел на улицу. Под ногами серебрились лужи, тяжёлые капли срывались с листвы парковых деревьев. А Дейв, не обращая ни на что внимания, просто шел вперед. И только пройдя две улицы, осознал, что его одежда не намокла и мокрые волосы не облепили лоб.
Дождь кончился.
Геннадий Лагутин: Монолог мертвого человека
Вот вы читаете сейчас то, что я только что написал, и вам в голову не придет, что писал это мертвый человек. И начать придется прямо с нее, с этой девушки, довольно, кстати, взрослой девушки, замужней и с ребенком четырех лет.
В один прекрасный день муж от нее сбежал. Без всякого предупреждения. Надо надеяться, не навсегда, так он сказал. Она же, разумеется, получила полное право распоряжаться собой по собственному усмотрению, это он тоже сказал. Наверное, он был либерал, веривший в свободу личности даже в подобных вопросах. И кто знает, может, он облегчил несколько свою собственную совесть, обременив жену такой свободой. Потому что она-то ее вовсе не жаждала, этой свободы. Во всяком случае, вначале.
И вот тут появился я. Я знал их обоих и, естественно, сделался ее исповедником. А быть исповедником – дело, как известно, рискованное. Но мне, в самом деле, было жаль эту девочку, эту взрослую девочку. Да, девочка достаточно взрослая, даже слишком, теперь я это понимаю. Но вначале я понимал только, что она несчастна, растерянна и несчастна. А я искренне ее жалел и помогал ей, как мог, давая ей возможность выговориться, а то и поплакать на моем плече.
Но потом… Кто может сказать, как это начинается?..
В один прекрасный день я обнаружил, что мне хочется утешить ее совсем по другому. И нечто похожее чувствовала и она. По крайней мере, такое у меня было впечатление. Не подумайте, однако, что мы кинулись друг другу в объятия. Что-то во мне противилось. Конечно, он ее бросил и сказал ей, что она совершенно свободна. Сказать-то сказал, но что было за словами? И, кроме того, мы давно дружили. И я достаточно хорошо его знал, чтобы понимать, что раз он так поступил, значит, его вынудили к этому какие-то особые обстоятельства.
Короче говоря, меня терзали, что называется, муки совести.
И ее тоже что-то удерживало – я это прекрасно видел. И приписывал все тем же угрызениям совести. Сейчас я склонен думать, что она просто-напросто предпочла бы другого утешителя. Но я забегаю вперед.
Муж ушел от нее весной. Он сказал об этом мне, а через несколько дней пришла она и тоже мне все рассказала. Вскоре, я уехал за город работать и не возвращался до конца августа.
Сама она, кстати, тоже уехала из города, поехала к отцу, у которого было где-то свое дело. Не думаю, чтоб она сообщила отцу что-нибудь, кроме того, что муж страшно занят на работе. И так оно, в общем-то, и было.
Метаморфоза со мной началась, следовательно, уже осенью. Постепенно меня затягивало все сильнее, но ей я ни слова не говорил, очень долго не говорил. Я думал: почему мы не встретились раньше? Мне казалось, она так мне подходит, просто создана для меня, мне казалось, ни разу прежде не встречал я женщины, которая бы…впрочем, нет, это неправда.
Но мне казалось, что все эти годы я не жил.
В самом деле, тридцать пять лет, холостяк – вольная птица. Я шел по жизни, день за днем, месяц за месяцем, год за годом, у меня были подруги, любовницы, назовите как угодно, я стал многоопытным мужчиной, так я считал. Я влюблялся, слегка, конечно. В меня влюблялись… Я делал женщин счастливыми и несчастными, мужчин – ревнивыми и бешеными. Я немало изведал – одним гордился, другого стыдился втайне…И вот, вдруг обнаружилось, что не знал до сих пор, что значит жить. Вы понимаете? И представьте, когда я открыл для себя, что живу, случилось то, что я вдруг, ни с того ни с сего, ударялся в слезы. Это могло быть вечером, когда я уже, бывало, лягу, или же утром в постели, или днем, когда я оставался один. Да и на улице тоже, если рядом никого не было, у меня, ни с того ни с сего, выступали слезы. Я не мог удержаться, должно быть с радости или горя, сам не знаю. Может и с радости, что мне так посчастливилось, а может, и с горя, что столько лет зря пропало. Вы только представьте – быть мертвым многие-многие годы, думая, что живешь, и вдруг пробудиться в один прекрасный день, и начать ЖИТЬ, и оглянуться назад, на все эти долгие годы, и увидеть, что все они мертвые – длинная череда мертвых лет, разложенных по полочкам памяти, как в музее. И никто ведь этого не замечал. Никто не замечал, что я мертв, разве это не удивительно?