Медовый месяц

Я лежу в больнице, в отдельной палате со всеми удобствами, телевизором, ванной, холодильником и большим окном. В окно светит солнце, и солнечные зайчики играют на белых стенах, на полу, на белоснежном одеяле. Я всегда любила солнце, но сейчас я совсем ему не рада, потому что я разучилась любить. Я разучилась вообще что-либо чувствовать. Я лежу здесь несколько дней, точно не знаю сколько, да и какая разница? Время меня не интересует, как не интересует и все остальное. У меня ничего не болит, кроме горла, обвязанного белыми бинтами, да и то уже не сильно. Только глотать больно, хотя мне и дают мягкую пищу и теплое питье. Наверное, еда вкусная, но я не могу этого почувствовать, потому что забыла, что такое вкус. Я все забыла. Даже что такое страдание, хотя еще недавно я страдала. Я страдала, мне было очень плохо, но я жила. А теперь меня больше нет. Я ничего не чувствую, я умерла. На том самом холме около старинной церкви, откуда открывается такой красивый вид. То, что от меня осталось, всего лишь внешняя оболочка, красивая или уродливая, не важно. Что будет дальше, что ждет меня в будущем, тоже не важно. И будет ли оно, это будущее? Лучше, чтобы не было. Мне делают какие-то уколы, вроде бы успокоительные, но это глупо. Зачем меня успокаивать, когда я и так ничего не ощущаю, меня ничто не беспокоит. Наверное, скоро опять придут делать укол и кормить ужином или обедом. Какая разница, я все равно не замечаю времени. Но всегда послушно съедаю все, что мне дают. За что удостаиваюсь похвалы доброй толстой медсестры с мягкими ухоженными руками: «Вот и умница, хорошая девочка. Будешь кушать — быстрее поправишься». Но отчего я должна поправляться, я больна? Меня просто нет. А от этого не лечат, еще не изобрели лекарств…

Чуть скрипнула дверь. Я даже не повернула головы. Наверное, медсестра пришла. Но вместо медсестры в палату вошел мужчина. Я сразу узнала его, несмотря на то, что он здорово изменился. Мужчина из моей прошлой жизни, которого я когда-то любила. Я равнодушно посмотрела на него.

— Здравствуйте, — сказала я.

Меня когда-то учили быть вежливой, и хотя сейчас мне на все наплевать, я по инерции сохраняю эту привычку.

— Здравствуй, Маша. — Он присел рядом, на краешек моей постели.

Я подумала, что он мог бы взять стул, который стоит в углу, но промолчала. Вежливость. Когда-то звук его голоса и прикосновение руки бросали меня в дрожь, заставляли чаще биться сердце, но сейчас я ничего не почувствовала, разве что некоторое неудобство, когда он взял мою ладонь в свою и слегка сжал ее. Его пальцы были горячими и сухими.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил он, глядя мне в глаза.

— Нормально. — Я вспомнила, что по правилам вежливости надо добавить что-то еще, и сказала: — Спасибо. А как вы?

Он нахмурился, и в его глазах промелькнула тревога.

— Я тоже нормально. Горло болит?

— Немного, только когда глотаю. — Я сглотнула и поморщилась.

— Маша, ты помнишь, что произошло? — задал он нелепый вопрос, по-прежнему глядя мне в глаза.

— Конечно. — Я даже слегка удивилась, почему он спрашивает. Не думает ли он, что у меня отшибло память или разыгрался склероз. — Я все отлично помню, — заверила я его. — Мой муж, ваш сын, оказался серийным убийцей, он убил четырех женщин, включая мою подругу. Затем пытался убить и меня, но вы застрелили его прежде, чем он успел это сделать. Да, еще он хотел убить вас, и для этого испортил тормоза в вашей машине. Но так получилось, что на этой машине поехала ваша жена. Она попала в аварию и умерла. Вот и все. Я ничего не забыла? Все правильно?

Он отвернулся, кусая губы. Молчал. Я тоже молчала. Ждала, пока он еще что-нибудь спросит. Иначе для чего же он ко мне пришел, если не задавать какие-то вопросы?

— Людмила не умерла, — наконец произнес он. — Она жива.

— Как жива? — я все же удивилась, значит, какие-то чувства все же сохранились во мне. Удивилась, но не испытала безумной радости или потрясения от этой новости. — Я же помню, как вы сообщили о ее смерти. Это произошло на кухне. Потом мой муж убежал, я пыталась догнать его, побежала за ним. А потом… потом случилось все остальное. Или я ошиблась? И все было не так?

— Ты не ошиблась. Все так и было. Просто тогда я сказал неправду.

— Зачем? — я удивилась второй раз. Неужели ко мне возвращаются нормальные человеческие чувства? — Зачем вы это сделали?

— Для того чтобы объяснить это, необходимо рассказать все по порядку. Ты сможешь выслушать меня? Ты в состоянии это сделать? — он тревожно оглядел меня.

Я чуть-чуть усмехнулась, краешком губ, как это обычно делал он:

— Конечно, смогу. Я же совершенно спокойна. Разве вы этого не видите?

— Вижу, и это меня пугает.

Он хотел еще что-то добавить, но я не дала ему говорить:

— Не бойтесь, со мной не случится истерика или припадок. Я клянусь, что совершенно спокойно выслушаю ваш рассказ, каким бы он ни был. Итак, я внимательно вас слушаю. Начинайте.

Он не сразу решился это сделать, как-то странно смотрел на меня, словно сомневался, я это или не я, и наконец начал говорить:

— Не буду вдаваться в подробности, скажу лишь, что однажды я начал подозревать сына в происходящих убийствах. Это произошло не вдруг, не внезапно. Да и вообще поначалу это чувство не было основано на логике, уликах и умозаключениях. Это было некое внутреннее чутье, интуиция. Я подозревал, что что-то здесь не так. Мое подсознание говорило мне об этом. Я не желал его слушать, отмахивался от этого внутреннего голоса. Убеждал себя, что всегда был реалистом и полагался лишь на логику и здравый смысл, а не на предчувствия. Конечно, я видел, что мой сын изменился, стал другим, но не понимал причины, вызвавшей это. Я чувствовал, что его что-то мучает, угнетает, но не решался прямо спросить. Должно быть, в этом есть и моя вина, но откровенные разговоры не были у нас приняты. К тому же я убеждал себя, что он уже взрослый человек и может разобраться сам со своими проблемами, а если понадобится моя помощь, то он сам попросит об этом. Но он не попросил. Он был слишком горд для этого… Однажды я нашел дневник в его комнате, на столе. Должно быть, он забыл его случайно. Впрочем, он мог не волноваться, что кто-то прочитает его. В нашем доме всегда существовало золотое правило: не читать без спросу письма, адресованные другому, чужие записи и все прочее. Однажды в детстве он стащил мои бумаги со стола и прочитал их. В них не было ничего секретного, но я все равно отругал его и провел целую воспитательную беседу на тему неприкосновенности чужой жизни. С тех пор он никогда не брал ничего без спросу. Впрочем, я, кажется, отвлекся…

Он выдержал паузу и прикрыл глаза, а я поняла, что столь длинное отступление он сделал потому, что пытался хотя бы чуть-чуть отодвинуть тот момент, когда придется говорить о самом страшном и больном. Я также поняла, что ему тяжело дается этот рассказ. Несмотря на внешнее спокойствие и равнодушный тон. И впервые за последние дни мое сердце болезненно сжалось.

Он взял себя в руки и продолжил прежним спокойным и медленным тоном:

— Но на сей раз я не смог удержаться и раскрыл его дневник. Чувствовал себя при этом последней свиньей, но меня почему-то неудержимо тянуло это сделать. Томило предчувствие, что я найду в нем что-то важное. Мелькнула мысль: а что, если он оставил его специально, чтобы я заметил и прочитал? Не знаю, прав ли я был в своей догадке, но дневник прочитал. Там было много всего такого, о чем я и не подозревал или лишь смутно догадывался. Не буду все пересказывать, это долго, да и морального права я на это не имею. Я понял главное: моему сыну намного труднее приходится в жизни, чем это может показаться со стороны. Из дневника я узнал о двух женщинах, каждая из которых, как я понял, сыграла большую роль в его жизни. Одну из них он любил чистой возвышенной любовью, почти боготворил, мечтал видеть матерью своих детей и прожить с ней всю жизнь. И эта женщина — ты. — Он посмотрел на меня, а я вдруг почувствовала, как слезы подступили к глазам. Неужели я еще не разучилась плакать? — А другая женщина внушала ему противоречивые чувства, его тянуло к ней, и в то же время он ее ненавидел. Сделав некоторые выводы, я догадался, что речь идет об Алине Вайзман, найденной задушенной в своей спальне. Все случилось неожиданно, он приехал посреди учебного года, пояснив, что у него выдалась свободная неделька и он ужасно соскучился, поэтому решил повидаться с нами. Я не очень-то поверил этому объяснению, потому что видел: с ним что-то происходит. Я пытался вызвать его на откровенность, но он упорно не желал раскрываться. И потом, я был страшно занят на работе, в том числе и расследованием убийства небезызвестной в нашем городе особы, которую посещали многие высокопоставленные господа. В ту ночь, когда ее убили, Паша не ночевал дома. Я не спрашивал, где он был, полагая, что он достаточно взрослый для того, чтобы проводить ночь там, где ему хочется. Он сказал потом, что был у друзей, они пили пиво. Все последующие дни он вел себя странно, бродил по дому как сомнамбула, невпопад отвечал на вопросы, почти ничего не ел, но при этом казался каким-то просветленным и почти счастливым, улыбался чему-то одному ему известному и думал о чем-то. Тогда я не придавал всему этому особого значения. Но потом все детали стали связываться воедино. Я помню слова, которые он написал в своем дневнике в тот день, когда умерла Алина. Я запомнил их дословно, вот они: «Я сам не ожидал, что смогу это сделать. Но я это сделал. И теперь я победитель. Я ничего не боюсь, ни в чем не раскаиваюсь, ни о чем не жалею. Теперь я знаю, как мне жить и ДЛЯ ЧЕГО жить. Начинается новая полоса в моей жизни, новая эпоха. Спасибо!» Эти слова относились к убийству, первому убийству, которое он совершил. Я понял это позднее, а тогда лишь смутное предчувствие беды царапнуло сердце. А потом приехали вы с Пашей, и произошли другие убийства. Сначала, конечно, я не связывал их с приездом сына, пока разрозненные факты и идеи не стали складываться в цепочку. Одна женщина видела Пашу с медсестрой в тот день, когда ее убили. Они шли куда-то вдвоем и о чем-то увлеченно разговаривали. Сам Пашка в тот вечер отправился, по его словам, навестить старого приятеля. Помнишь, он пришел поздно ночью, и вы с Людмилой беспокоились, долго не ложились спать и пили чай на кухне? Так вот, когда позже я встретился с этим приятелем, он очень удивился и сказал, что Пашку не видел с момента окончания школы. Но и тогда, кроме подозрений и смутной тревоги, у меня ничего не было. Когда погибла Эльвира, Пашка, опять же по его словам, был на встрече бывших одноклассников. Я обзвонил всех, кого смог найти в городе, но все очень удивлялись и утверждали, что не слышали ни о какой встрече. Ну а сам я оказался на том холме не случайно. Я сказал тебе неправду. Я пришел туда для встречи с Эльвирой. Она просила меня об этом. Дело в том, что она не совсем порядочно поступила со мной, она… впрочем, сейчас это уже не важно. Я все ей простил, когда она умерла. Мы встретились, поговорили. Потом я ушел прогуляться по лесу, она осталась на холме. Когда начался дождь, я вернулся на холм, думая, что она еще там, хотел отвезти ее домой, чтобы не дать ей окончательно промокнуть. Ливень был мощный. Но ее там не было. Я решил, что она уже ушла. Потом нашел ее заколку. Положил в карман, намереваясь позже вернуть ей. А дождь тем временем становился все сильнее. Я хотел переждать его возле церкви, потом передумал и решил бежать к машине. Но встретил тебя. Ну а дальше… дальше ты все помнишь.