Джевдет-бей и сыновья

— Да-да, я поправлюсь! Месяц аккуратного лечения, хорошая еда… Придется опять просить у тебя денег. Но будь уверен, все долги я тебе верну. Я в этих делах очень щепетилен. Пришлю деньги из Парижа. Думаю, я найду там хорошую работу. Знаешь, что мне однажды сказал знаменитый хирург Бланшо? Что во мне даже больше хладнокровия, чем требуется хирургу. Он наверняка найдет мне работу. Потом я снова присоединюсь к движению. За последние полгода я понял, в чем их ошибка. Первым делом пойду к Ахмету Рызе[36] и скажу ему: принц Сабахаттин — троянский конь! Ты знаешь историю о троянском коне? Нет? Ну вот, не знает далее, что такое троянский конь! Никто ничего не знает. И они еще считают меня странным! А я их считаю вялыми и никчемными. Здесь никого нет. А в Париже полным-полно тех, кто знает, что такое троянский конь. Какое это иногда удовольствие — поговорить с европейцем, даже описать не могу! Конечно, я говорю не о здешних гнусных миссионерах и банкирах, а о настоящих европейцах. Вольтер, Руссо, Дантон… Революция… — Вдруг он начал петь какой-то марш.

— Нусрет, не утомляй себя, — устало сказал Джевдет-бей.

— Молчи! — прикрикнул на него брат, тяжело дыша, и снова запел. Словно тяжелый камень с горы, покатился марш по комнате.

Мелодия Джевдет-бею понравилась. Потом он попытался разобрать в хриплом пении брата французские слова.

— Это «Марсельеза», — сказал Нусрет. — Прославленный марш французской революции. Когда ты его еще здесь услышишь? Знаешь, что такое республика? Не знаешь, конечно. Шемсеттин Сами испугался включать это слово в свой франко-турецкий словарь. Республика — это государственное устройство, которое нам нужно. Во Франции она есть. И создавалась она под звуки этого марша. Слушай: «Allons enfants de la…»

Внезапно распахнулась дверь, и на пороге появилась Мари.

— Что происходит? Нусрет, пожалуйста, замолчи! Умоляю!

— Не мешай. Я ведь все-таки умру. Умру с этой песней на губах!

— Твой голос даже внизу слышен. Ты что, хочешь, чтобы нас выкинули из пансиона? Джевдет-бей, ну скажите же ему!

— Я ему уже говорил, что так нельзя.

— Никто меня здесь не понимает! — сказал Нусрет, бросив гневный взгляд на Мари.

Мари начала рассказывать, как укладывала спать Зийю, как он сначала боялся, но потом крепко уснул. Должно быть, мальчик ей понравился.

— Сделали из него дурака, — угрюмо сказал Нусрет. Немного подумал и заговорил снова: — Да и мать у него такая же. В Европе женщины хотят избирательного права, равенства, а ты, спрашиваю, чего хочешь? Не знаю, говорит, как вам, эфенди, будет угодно. Ну, я и отослал ее восвояси. Какую женщину здесь можно брать в жены — ума не приложу. Разве что христианку. — И он улыбнулся Мари. — Ты, Джевдет, думаешь, что и мусульманку можно? Но дочка паши, скажу тебе, плохой выбор. Потому что когда будет революция, всем пашам и их отродьям перережут глотки. Будет ли? Ох, хватит уже!

— Точно, хватит. Спать тебе пора! — перебила его Мари.

— А я не хочу. Впервые за не помню сколько дней я чувствую в себе силы. Ты вчера, верно, думала, что я вот-вот умру? Так часто бывает: больной справляется с первым кризисом, ему как будто становится лучше. А через несколько дней — второй кризис. Буду лежать сонный, вялый, начнется жар, а потом… — Он снова закашлялся, но ненадолго. — Потом я умру. А сейчас мне хочется говорить. Давайте разговаривать! О чем бы? Мари, давай ты расскажешь, что думаешь обо мне. А потом — что думаешь о Джевдете. Нет, пожалуй, не надо… Эй, ну что вы молчите? Мне хочется выпить вина. Я чувствую себя совершенно здоровым! Интересно, эти люди внизу всё болтают? Давайте сходим посмотрим. Если они еще там, я найду какую-нибудь тему для беседы. Например, ревматизм — замечательная тема! Или можно поговорить о том, что раньше все было дешевле… Хотя постойте. Я хочу рассказать вам про революцию. Вот что нам здесь нужно! Где бы установить гильотины? На площади перед мечетью Султан-Ахмет! Работы им будет не на один день. Султанам, принцам, пашам, всем их отродьям и подпевалам — головы долой! Кровь рекой потечет в Сиркеджи и оттуда — в море!

— Нусрет, хватит! — сказал Джевдет-бей и поднялся на ноги.

— Почему? Что, испугался? Не бойся, ты торговец, тебя не тронут. Но только так сюда сможет пробиться свет. Иначе нам из мрака не выбраться. Садись и слушай. О чем бишь я? Да, гильотины. Никакого снисхождения! Нужно все вырвать с корнем. Безжалостно! — Внезапно Нусрет, сидевший в кровати, откинулся назад, голова его упала на подушку. — Но я знаю, что ничего этого не будет. Как жаль! Они на это не смогут пойти. Ничего у них не получится. Послушай, что я тебе расскажу. Три месяца назад, когда я еще не слег, я ходил к Тевфику Фикрету[37] в Ашиян.[38] Он был на уроке в Роберт-колледже. Я подождал, пока он вернется. Сказал, что восхищаюсь его стихами, назвал его новым Намыком Кемалем.[39] Он смотрел на меня с подозрением. Я снова начал его превозносить — сейчас даже стыдно. Рассказал о положении в Европе и о том, как, по моему мнению, можно усилить борьбу здесь. Он спросил меня, почему я вернулся. Должно быть, решил, что я из полиции. Я не обиделся. Стал с воодушевлением читать ему его собственные стихи и стихи Намыка Кемаля. Я был немного выпивши… Пока поднимался по улице, утомился, голова закружилась. А тут еще и разволновался. Он меня не понял. Провел меня по своему дому, с гордостью рассказал, что сам начертил его план. Показал свои картины. Представляешь — революционный поэт откладывает все дела в сторону и садится писать картины! Опавшие листья, осенние пейзажи… Фрукты на блюде. Положил два яблока и апельсин на блюдо и знай себе рисует. Разве годится революционному поэту заниматься такой ерундой? Разве может революционный поэт целый день таращиться на яблоки и апельсины и выписывать их на холсте? Разве будет один революционер показывать другому какие-то рисунки? Я ему сказал: зачем ты этим занимаешься? Ты стихи пиши! Кричи во весь голос, чтобы тебя услышали! Кричи! Пусть народ пробудится, очнется от сна! Да сгинет тирания!

— Нусрет, пожалуйста, замолчи! — взмолилась Мари.

— Он на меня этак пренебрежительно посмотрел. Должно быть, и запах тоже почуял. Сказал, что ему нужно идти на урок. Но напоследок проявил вежливость — подарил маленький сборник стихов. Не своих, одного французского поэта. Видимо, понял, что я не из полиции, и захотел сделать мне приятное. Похвалил издание, сказал, что очень любит этого поэта. Я потом навел справки. Этот поэт, Франсуа Коппи, во время дела Дрейфуса был на стороне реакционеров. Подлец, ничтожество, враг революции! Где эта книга, Мари? Дай сюда, я порву ее в клочья!

Джевдет-бей вдруг встал на ноги. Он снова почувствовал в себе ту неведомо откуда взявшуюся силу, присутствие которой ощущал в Нишанташи.

— Хватит! — выкрикнул он и, дивясь своему холодному, решительному гневу, прибавил: — А ну, спи! Не то доктора позову!

— А что, позови того итальянца. Свет разума впервые засиял как раз в Италии. Это родина просвещения. Ладно, ладно! Сейчас усну. А ты, если хочешь, иди. Когда снова приедешь?

— Завтра, — ответил Джевдет-бей и тут же подумал: «А ведь у меня столько дел! Почему я не сказал, что приеду послезавтра?» Он понял, что злится на брата. Кто знает, может, завтра в этой комнате, в этой унылой, неприятной атмосфере случится что-нибудь такое, из за чего расстроятся все его планы и замыслы? «Весь день прошел впустую!» — пробормотал он. На этот раз от этой мысли ему стало тоскливо, и он начал расхаживать по комнате.

— Что ты ходишь, о чем думаешь? — спросил Нусрет и начал что-то говорить.

Джевдет-бей не слушал. Мари проводила его до двери, и он еще раз сказал, что приедет завтра.

— Да, приезжайте, пожалуйста, — попросила Мари. — При вас он становится оживленным, остроумным… И чувствует себя лучше. — Опустив глаза, она прибавила: — Может быть, вам это не понравится… Но мальчику тоже хотелось бы вас увидеть. Укладываясь спать, он спрашивал, покатают ли его еще раз в карете.

36

Один из лидеров младотурок в эмиграции.

37

Тевфик Фикрет (1867–1915) — турецкий поэт, один из крупнейших реформаторов турецкой поэзии.

38

Ашиян (тур. гнездо) — название дома Т. Фикрета, находившегося в одноименном районе в европейской части Стамбула.

39

Намык Кемаль (1840–1888) — турецкий поэт, писатель и общественный деятель, один из первых турецких журналистов.