Роман для женщин

Разумеется, это групповая поездка, — а мама групповые поездки на дух не переносит. Решает это она весьма элегантно: на пражском аэродроме до отлета нашего рейса держится в стороне от основной группы, а обязательную проверку документов у стойки туристического бюро передоверяет мне и Оливеру. После прилета на место она снова уклоняется от группового переезда из аэропорта в предоставленную нам загородную гостиницу; сопровождающей, которая нервозно приглашает нас войти в поданный автобус (дует очень сильный ветер, и ей приходится кричать), мама вежливо объясняет, что поскольку мы собираемся нанять авто на всю неделю, то и в гостиницу мы доберемся сами. У сопровождающей вид ошарашенный: с подобными желаниями она, дескать, еще не встречалась, но нам должно быть ясно, что она несет ответственность за всех участников поездки.

— Мы справимся с этим, золотко, — улыбается мама.

На ветру волосы у нее дико развеваются.

Автобус отъезжает без нас.

Мы возвращаемся в зал к стенду AVIS; мама на испанском языке шутит с работающей там девушкой, подает ей кредитную карточку, девушка звонит по телефону — и не проходит пяти минут, как перед ближайшим выходом из зала прилета останавливается белый «Seat Toledo».

Небо лазурно-голубое, солнце приятно греет. Оливер укладывает чемоданы, мама садится за руль: заводит мотор, нажимает кнопку кондиционера, осматривает меня в зеркале заднего вида, мягко трогается с места, выбирается из запутанно обозначенного лабиринта стоянки, безошибочно проходит все шоссейные эстакады, кольцевые объезды и перекрестки и без единого неверного поворота, без какой-либо вынужденной остановки, не говоря уж о взгляде на карту, за неполные пятнадцать минут доставляет нас к гостинице.

— Ну ты даешь! — говорю я с искренним восторгом. — Ты и вправду отличный…

— Я знаю, — улыбается мама. — Но знают ли об этом те, другие?

Погода великолепная; хотя и очень ветрено, но жарко: днем даже тридцать два градуса. Впервые в жизни у меня в декабре нос и руки теплые.

Гостиница трехзвездочная, в целом хорошая; мамин одноместный номер выходит прямо на море. В гостинице мы, разумеется, только завтракаем (мама еще до вылета попросила Оливера аннулировать купленный полупансион), а обедать и ужинать ходим в разные окрестные рестораны (мое самое любимое блюдо — картошка в мундире, papas arrugadas, лучше всего с пикантным красным соусом mojo, и еще gambas, креветки, сервированные в кипящем оливковом масле, с теплым чесночным багетом). Официанты и посетители, по-видимому, считают маму и Оливера супружеской парой, а меня их дочерью. Когда однажды мама удалилась в туалет и Оливер страстно поцеловал меня, чета пожилых англичан за соседним столом вытаращили на нас глаза. Бывает, нам становится неприятно, а бывает, такая реакция даже забавляет нас.

— Nein, Vater, nein![69] — сопротивляюсь я, когда на пляже, усеянном немцами, Оливер обнимает меня.

На пляже я вновь замечаю, что Оливеру нравятся в основном молодые женщины; его откровенно заинтересованный взгляд не раз и не два сопровождает даже очень молоденьких девушек. Когда же в отсутствие мамы я заговариваю с ним об этом (несколько ревнивее, чем мне поначалу хотелось), он, к моему удивлению, даже не пытается отнекиваться.

— Совершенно естественно, что мне нравятся молоденькие девушки, — говорит он абсолютно спокойно. — Почему бы им, черт возьми, мне не нравиться? Тебе что, казалось бы естественнее, если бы мне нравились старухи? — кивает он в сторону морщинистых немецких пенсионерок.

(— Зачем, собственно, эти женщины загорают? — спросила я в первый же день Оливера, увидев, как систематически и ответственно все эти сморщенные пенсионерки долгими часами «ловят бронзу». — Ради кого, скажи мне?

— Ради осмотра у доктора, — ответил он сухо. — Ради пана главврача…)

— Мне казалось бы естественнее, если бы тебе нравились женщины примерно твоего возраста.

— Тогда я определенно не был бы с тобой, — заключает Оливер вполне логично.

В голову лезут аргументы типа «Вспомни, пожалуйста, сколько тебе лет» или «Ведь ты мог быть их отцом…», — но я предпочитаю прикусить язык.

— Знаешь, что ответила Брижит Бардо, когда ее спросили, почему она после сорока предпочитает молодых мужчин? — спрашивает Оливер. — «Мне ведь всегда нравились молодые люди. Не понимаю, почему я должна изменять своим вкусам только потому, что я старею…»

Я молчу, но во мне созревает какое-то недовольство.

— Я под этим подписался бы, — добавляет он.

— Тебе нравится моя мама? — говорю я несколько наступательно. — Я имею в виду физически?

Оливер колеблется.

— Она красивая, интеллигентная женщина… — Он тщательно подбирает слова. — Она… личность.

Я чувствую в его ответе осторожность, которая меня возмущает.

— Она привлекает тебя? Ты хотел бы сегодня с ней переспать?

— Сегодня во сколько? — Он пытается обратить все в шутку, но я не даю ему такой возможности.

— Хотел бы или не хотел?

Я смотрю ему в глаза.

— Ты требуешь слишком однозначного ответа. Жизнь не столь однозначна.

— Хорошо. Скорее, хотел бы или, скорее, не хотел бы?

Оливер вздыхает.

— Скорее, не хотел бы, — отвечает он неохотно.

— Вот видишь, — говорю я печально. — А когда мне будет за сорок?..

— Что ты хочешь, Христа ради, услышать?

— Искренний ответ.

— Не знаю. В самом деле не знаю.

— Не знаешь? Но как я могу с тобой жить, если ты не знаешь?

— А как могу жить я, если не знаю?! — окончательно вскипает Оливер. — Почему ты, черт подери, все время думаешь, что мне все дается легче? Мир не делится на мужчин и женщин, как старается вколотить в тебя «Cosmopolitan», мир един. Мы все в одной лодке. Все, и ты, и я, мы все в одном unisexual[70] отстойнике под названием «Человеческая жизнь» — пойми же это наконец!

— Я, конечно, понимаю, что жизнь — отстойник, и смирилась с этим, — повышаю я голос. — Но с чем я не могу смириться, так это с некоторыми твоими взглядами!

— Вот видишь! — возликовал Оливер. — Ты сама это сказала! Абсолютно типичный женский подход! С несовершенством жизни кое-как вы способны смириться. Это жизнь, ее нужно принимать такой, какая она есть, говорите вы вполне разумно. Но с несовершенством мужчин, черт возьми, вы не смиритесь никогда. Вы постоянно будете наивно искать того совершенного. Вам просто подавай само совершенство. Вам кажется, что идеальный мужчина — неотъемлемое женское право. Если такие мужчины не достаются вам, вы законно впадаете в ярость.

— Болтовня!

— Старею, Ярда, сделай что-нибудь с этим! Меня окружает жестокий, несправедливый мир, Ярда, разве ты не видишь? Ты ничего не можешь с этим поделать?! Вы гневаетесь на Бога, но, хорошо зная, что Бог претензии не принимает, накидываетесь хотя бы на бедного церковного сторожа…

Весь остаток дня мы не разговариваем.

Пытаюсь читать, но не могу сосредоточиться. Думаю о Рикки и грущу.

В конце концов помирить нас с Оливером приходится маме.

Докатились, нечего сказать!

Сочельник практически определяется здесь по тому, что пляж с утра полон пьяных, говорящих по-немецки Санта-Клаусов в плавках. С мамой мы сходимся в том, что вся эта картина премило абсурдная и что, по счастью, не вызывает у нас почти никаких ассоциаций с нашим Рождеством с его карпами, ароматическими пурпурными углями на плите и подсвеченными елочками в окнах богницкой округи.

Ровно восемь лет назад у меня умер отец.

Мы сидим в маленькой кафешке на краю пляжа, официант приносит целый кувшин отлично охлажденного sangrie.

— Пляжное Рождество — тоже хорошо… — удовлетворенно говорит Оливер. — Суперслоган, да? Пожалуй, продам его какому-нибудь турагентству.

Мама оглядывает его стоптанные сандалии и драную майку.

69

Нет, папа, нет! (нем.)

70

Однополый (англ.)