Роман для женщин

— Приветствую тебя в виртуальном мире, — роняет Оливер. — Все, что ты здесь видишь, не настоящее.

Он наслаждается моей растерянностью.

— В таком случае мне нужно выпить, — отвечаю я, осторожно оглядываясь.

У меня совершенно застыла шея.

— Наконец-то слышу разумное слово, — говорит Оливер, и мы становимся в очередь за настоящим шампанским.

Спустя примерно час я уже чувствую приятное опьянение: освобождаюсь от некоторой скованности, лучше слышу музыку и, не стыдясь, кручу бедрами.

И уже улыбаюсь. Лица людей становятся более дружественными, чем прежде.

— Чудесная перемена, — радуется, глядя на меня, Оливер.

Он расстегивает пуговицу у меня на блузке, открывает вырез и удовлетворенно смотрит на мой изменившийся вид.

— Сейчас приду, — говорит он минутой позже.

Его нет почти полчаса. Я оглядываюсь по сторонам, но нигде не вижу его. Двое мужчин чуть ли не одновременно заговаривают со мной по-английски, я не понимаю их и, лишь улыбаясь, киваю головой. На меня нисходит веселое равнодушие, но вместе с тем растет и какое-то странное беспокойство.

Иду искать Оливера. У меня кружится голова. Я все время натыкаюсь на новые, прежде не замеченные темные уголки.

В одном из них Оливер целуется с девушкой в серебристом топике.

Они замечают меня. Сначала Оливер, потом девушка. Она улыбается. Оливер, кусая губы, запрокидывает голову. Я поворачиваюсь и бегу прочь. Оливер что-то кричит мне, но я не останавливаюсь, не оборачиваюсь. Наталкиваясь на людей, ищу выход. Пальто оставляю в гардеробе. Наконец я на улице. Страшно холодно, но, по счастью, прямо перед входом стоят несколько такси. Дверь самого ближайшего я открываю так резко, что водитель вздрагивает.

— В Богнице! — говорю непривычно повелительным тоном. — И побыстрее!

Прага, 21 марта 2000

Дорогая Лаура!

Письмо, которое вы послали мне, как говорится, дошло в целости и сохранности.

Когда я открыл его и понял, что оно от тебя, меня обуяли весьма смешанные чувства. С одной стороны, это было замечательно: наконец я получил убедительное доказательство, что «письма в метро» ты читала (после того медийною шума, который поднялся вокруг них, я, хоть и надеялся на это, но нуждался в подтверждении). Но нахлынули и тягостные чувства. Конечно, я заранее понимал, какие нелепости обнаружу в письме, но совершенно невыносимой была мысль, что его содержание ты обсуждала с НИМ, что вы советовались, как заставить меня прекратить мою «публичную кампанию». Да, мысль, что вы с НИМ в каком-нибудь элитном ресторане перемываете мне косточки, была невыносима…

Относительно спокойный тон письма — явно твоя заслуга. Я отлично знаю тебя, знаю, что ссоры просто физически тебе противны и споришь ты лишь в тех случаях, когда и вправду нет выхода (причем с плохо скрываемой досадой…). Голову даю на отсечение, что этот чрезвычайно мягкий, я бы сказал, почти изысканный намек на угрозу в заключительной части письма — тоже твоя заслуга. ОН наверняка написал бы это гораздо резче. Вы утверждаете, что мои действия якобы недостойны и попахивают эксгибиционизмом (кстати, мне сдается, что иные словосочетания вы, не утруждая себя, позаимствовали у тех психологов, которые в газетах и по телевидению бездарно рассуждают о моем, так сказать, травмированном детстве, о проблемных отношениях с матерью…). Вы пишете, что мне надо смириться с проигрышем, набраться мужества и не терзать себя понапрасну… Кроме того, я, дескать, должен подумать и о тебе и понять, что такое публичное копание в сугубо интимных вещах крайне неприятно тебе. Потом следует невыносимо жалкий сарказм по отношению к поэзии Ортена, которого я цитирую в последнем письме, — здесь ты, похоже, забыла приложить свою редакторскую руку и позволила интерпретировать стихотворение человеку, который читает разве что журналы про автомобили и яхты. И в итоге — скрытая угроза подсудного дела.

Что ж, пусть так. Ты хорошо знаешь, Лаура, что я не из драчунов (последний раз дрался на кулачках примерно в третьем классе), но, когда я дочитал «твое» письмо, кровь бросилась мне в голову, и я почувствовал непреодолимое желание набить этому подонку морду. ОН, который самым недостойным образом прячется от меня и обходит стороной, имеет дерзость учить меня достоинству… Тип, нагло посылавший тебе двусмысленные СМС-сообщения (ОН ведь с самого начала знал о нашей близости) теперь призывает меня «вести себя честно»…

Но в конце концов дело не в НЕМ. Какое имеет значение, что он угрожает мне судом? Объясни ЕМУ, что мне нечего терять — я уже потерял все. Единственное, что важно для меня в жизни, — это ты… Пойми, Лаура: разве я могу вести себя как-то иначе? Разве я могу отступиться и окончательно потерять то единственное, что — без преувеличения — составляет смысл моей жизни?

Короче, я борюсь за тебя. Борюсь как умею, и моя борьба вполне заслуживает уважения. А если она кому-то кажется «недостойной и попахивающей эксгибиционизмом», это всего лишь пустые слова человека, не испытавшего ничего подобною на собственной шкуре.

Люблю тебя, Лаура. Вернись.

Оливер

Глава XXI

Еще ночью я звоню Ингрид.

Она терпеливо выслушивает меня, а потом осторожно спрашивает, не преувеличиваю ли я провинность Оливера.

— Преувеличиваю? — кричу я. — Как это — преувеличиваю?! Он целовался с ней, ты что, не понимаешь?! Совал свой язык в ее размалеванную пасть!

— Золото мое, — говорит Ингрид сонно. — А вспоминаешь ли еще, с кем ты много раз целовалась, когда отдыхала с Рикки в Хорватии?

Я пристыженно замолкаю.

Ингрид пользуется случаем и объясняет мне, что мужчины, в отличие от женщин, не верны даже тогда, когда своей любовной связью вполне удовлетворены. Это, мол, научно доказано. Она приводит мне результаты каких-то сравнительных исследований: за всю историю человечества на свете было что-то свыше тысячи ста общественных культур, причем более тысячи было полигамных.

— Это более девяноста процентов, понимаешь? У мужчин, к сожалению, измена сидит в генах, — многозначительно говорит Ингрид.

Чувствую, здесь кроется какая-то закавыка.

— Ингрид! У тебя там кто-то есть?

Ингрид колеблется — я наконец смекаю…

— Значит, — роняю я устало, — с самого начала нас кто-то подслушивает?!

В трубке трещит. Я слышу, как Ингрид что-то шепчет, потом умолкает.

— Привет, Лаура, — неожиданно врывается Губерт. — Извини, но и вправду уже поздно. Через час я должен вернуться в семью. К сожалению, моя генетическая предрасположенность вынуждает меня прервать ваш разговор.

И он вешает трубку.

Не хочу Оливера видеть. Не беру телефонной трубки, на его все более отчаянные эсэмэски не реагирую.

Маме ничего не говорю; мужественно делаю вид, что все в порядке.

В понедельник утром прихожу на работу с твердым намерением никому ничего не рассказывать, но разумницы по моему виду сразу догадываются, что случилось недоброе. Их заботливые вопросы вскоре делают свое дело: я разражаюсь неодолимым плачем — и правда выползает наружу.

В редакции взгляды на измену расходятся. Зденька считает, что Оливер просто один из подлых эгоистов, каких, видимо, среди мужчин большинство.

Власта, напротив, уговаривает меня не разрывать из-за такой ерунды столь прекрасные отношения и решает прочесть мне статью, которую готовит в следующий номер: Энди Макдауэлл: Наш брак разрушила ревность.

Романа в принципе с ней согласна, однако не стоит делать вид, будто ничего не случилось. На моем месте она бы непременно как-нибудь проучила Оливера.

Тесаржова снисходительно улыбается, желая тем самым дать нам понять, что проблемы неверности ее никоим образом никогда не касались, не касаются и не будут касаться.