Страница 68 из 74
Конечно, клюквенный сок. Только на вкус он почему-то как кровь…
В этот момент Данилов снова начинает насвистывать. Не шевелясь. Не отрывая лица от красного кафеля. Speak softly love… Я вскакиваю на ноги. Я хочу убежать. Я очень хочу убежать. Но клюквенный сок, то, что должно было быть клюквенным соком, то, что я только что слизнула языком с пальца, то, что впиталось в меня, просочилось в меня, оно меня отравляет. Оно сгибает меня пополам, оно твердеет, набухает огромной замороженной ягодой где-то там, глубоко, в середине меня, там где сходятся ребра, там, где у человека душа… А потом оно лопается. Кофе с ошметками недозаваренных молотых зерен и четыре полусырых яйца выливаются из меня на кафельный пол.
Это не приносит мне облегчения.
Просто кажется, что из меня вырвали часть души.
И что я лишилась сразу и рассудка, и чувства собственного достоинства.
А свист продолжается. И только сейчас я, наконец, понимаю, что издает его не Данилов. А тот предмет, который зажат у него в руке.
Его телефон.
давай покрасим холодильник в желтый цвет…
давай покрасим холодильник в желтый цвет…
он синим был…
зеленым был…
Я разгибаю его холодные синие пальцы. Я достаю телефон.
Абонент неизвестен.
Я нажимаю на зеленую кнопку и молча подношу трубку к уху.
— …жаемый абонент! Сообщаем вам, что… — В трубке что-то щелкает, автоматический голос разом утрачивает свой скудный заряд электронной бодрости и дальше продолжает на одной, более низкой и какой-то мучительно недотянутой ноте. — Предотвратить. Конец. Может. Лишь примирение. Пяти первых, двух одинаковых и одного рыцаря. На границе миров. В присутствии… Извините. Связь прервалась…
Голос смолкает. Непроницаемая, как пузырь, пустота надувается в трубке. И проглатывает меня.
Остаток дня я провожу в этой глухой пустоте. В каком-то тумане. В ситуации прерванной связи.
Приходит сосед. Ужасается. Вызывает милицию.
Приходит милиция. Я что-то подписываю. Что-то рассказываю.
Приходит врач. Констатирует смерть от несчастного случая. Ничего удивительного. Пожилой человек: поскользнулся, ударился лбом о кафельный пол… Время смерти — приблизительно три часа ночи.
Приходит священник. Не отец Александр, другой. Равно душно читает молитву.
Приходят три женщины. Обмывают, одевают, выносят из ванной. Моют там пол.
Приходит мать, вся в длинном и черном. Готовит яичницу. Говорит, надо кушать.
Приходит Ткачева. Приносит с собой свежие новости: ее муж Клаус Йегер, депутат парламента, президент компании и бла-бла-бла вчера ночью был жестоко убит. Преступник задержан с поличным, это гражданин РФ и житель Украины Михаил Подбельский. Следствие имеет все основания полагать, что
Подбельский является членом организованной террористической группировки… Посол Германии в России уже заявил бла-бла-бла… И другая печальная новость: Грета Раух, депутат Бундестага, почетный член того и сего, отважная женщина, в годы войны оказавшая неоценимую помощь и бла-бла-бла, этой же ночью скончалась от кровоизлияния в мозг в своей берлинской квартире. В своей постели. Безутешные внуки скорбят.
Приходит смех — идиотский, безумный. Гости смотрят на меня с брезгливой тревогой.
— Это же мафия, — говорю я сквозь смех и туман. — Это как игра в мафию. «Приходит утро. Все просыпаются и открывают глаза. Не просыпаются только Данилов, Клаус и Грета. Откройте карты и покажите нам вашу масть. Город хочет узнать, кем вы были: мирными гражданами или убийцами»…
Приходит вечер.
Приходит узкоглазый человек с недостающими пальцами. Деловито снимает полиэтилен с даниловской лодки. Тащит лодку к воде. В его сторону никто даже не смотрит. Как будто он невидимка.
Приходит тоска.
Приходят тени моих мертвых друзей. И тени врагов. Все рассаживаются, кто на чем. Как зрители перед главным спектаклем сезона.
В самом конце приходит чудовище о двух головах. Я не удивляюсь. Мне почти все равно. Я говорю ему: «здравствуй».
Это Оборотень.
Мой червонный сиамский валет.
Два одинаковых тела, два идентичных лица, две пары пристальных глаз.
Четыре руки: две для объятий, две чтобы душить.
Два чувственных рта. Один поцелует. Другой загрызет меня насмерть.
Один говорит:
— Я так по тебе соскучился, Ника.
Другой говорит:
— Ты мне снилась во сне.
Один говорит:
— Когда я увидел, что не проснулась Старуха…
Другой говорит:
— Когда я увидел, как она не проснулась…
Они говорят:
— Я сразу понял, что это ты.
— Я прилетел первым же самолетом.
— Чтобы быть рядом с тобой.
— Чтобы быть с тобой рядом.
— Чтобы тебя уберечь.
— Мой брат хочет убить тебя.
— Мой брат хочет убить тебя.
— Он не простит тебе смерти Греты.
— Он тебе отомстит.
— Иди ко мне, Ника.
— Иди ко мне, девочка.
— Это же я…
— Это я, Эрвин…
…Есть всякие сказки. Там злая колдунья превращает прекрасного принца в медведя. Или в свинью. Или в волка. Или даже в козла. Потом колдунья помещает его в ряду точно таких же медведей. Или свиней. Или волков. Или даже козлов… «Один из них — твой жених — говорит колдунья невесте принца. — Укажешь правильно — и я его расколдую. А ошибешься — погубишь и его, и себя…» Невеста должна узнать жениха и в таком обличье. Должна разглядеть его среди одинаковых, неподвижных зверей. Без всяких подсказок… Она всегда выбирает правильно. Только вот в сказках не говорится, как именно это ей удалось. Там предлагаются только общие формулировки. «Подсказало сердце». Или еще: «их вновь соединила любовь». Иногда там выходит солнце и «дарит свет истины».
А я в тумане. Связь прервалась. И мое сердце молчит.
Дай мне подсказку
Господи, или кто там, дай мне подсказку…
С противоположного берега реки раздается собачий вой, а может быть, волчий — глубокий, изломанный, как горловое пение народов Тувы. Один из «Эрвинов» задирает голову и смотрит на небо. На светлое небо, на круглую и мутную, цвета молочной пенки, луну. В луже топленого света эта луна кажется немного несвежей… Но собакам нравится падаль. И волкам тоже. И ему. Одному из двух… Он прикрывает глаза — не до конца видны полоски белков. Острый кадык мелко елозит под бронзовой кожей…. Собака воет. А может быть, волк. Протяжно и тяжко. У него такой вид, как будто он тоже хочет завыть…
Второй смотрит прямо. Смотрит лишь на меня. С надеждой, с тревогой. Подсказало сердце. Я, наконец, понимаю, кого выбирать.
Я говорю ему:
— Эрвин.
И он кивает. Он делает шаг в мою сторону… Но тот, второй, срывается с места и тоже шагает вперед. Вперед и немного вбок, так, чтобы преградить Эрвину путь. Его губы белеют от злости.
Они стоят, напряженные, опасные, готовые прыгнуть. Лицом к лицу. Отражаясь друг в друге. Как два свихнувшихся зеркала. Как согнутая пополам карта со сросшимся валетом червей.
— Прекратить! — Со стороны реки к ним подходит беспалый. — Прекратить цирк. Сейчас каждый сделает шаг назад.
Они вдруг слушаются. Как марионетки. Оба послушно отходят.
— Посланник…
— Посланник…
Они склоняют головы перед ним.
— Никто не тронет ее, — равнодушно сообщает беспалый. — Она нужна нам сегодня. На той стороне. И вы, оба, тоже нужны. Я поведу вас всех на экскурсию.
— Но, посланник!..
— Не обсуждается. — Его щелки равнодушно мерцают. Он уходит к реке.
Они оба провожают его одинаково обиженным взглядом. Потом тот, который смотрел на меня с надеждой, с тревогой, тот, которого я узнала, который первым ко мне шагнул, — он вдруг сплевывает, с тоской и досадой, себе под ноги. Потом поднимает на меня глаза. Они синие-синие. Я узнаю этот взгляд. Внимательный, как у доктора. Как у ангела, явившегося к смертному ложу… Как у Эрика, который душил меня ночью во сне.