Первый отряд. Истина

Но собакам нравится падаль.

Я захожу в дом. В первую секунду у меня появляется ощущение, что здесь побывали грабители. Потом это ощущение пропадает.

Мебель на месте, все цело, на плите шкварчит что-то грибное, Данилов сидит за столом и пьет чай. Но дом почему-то кажется опустевшим. Или не опустевшим — каким-то обескровленным, что ли. Стерилизованным, вычищенным, как матка после аборта. Я не сразу понимаю, в чем дело.

— Посиди со мной, — говорит Данилов чуть слышно.

Он поднимает глаза от чашки. В них та же послеоперационная пустота.

— Хочешь чаю? — спрашивает Данилов, не двигаясь с места. — Я налью тебе. Если хочешь. Но клюквы нет.

Клюквы нет. До меня, наконец, доходит, в чем дело. Голый дощатый пол. Все газеты, тазы и ведра с клюквой исчезли.

— Один клиент, — говорит Данилов, — приехал и купил сразу всю.

Голос у него похоронный.

— Хорошо, — говорю я. — Это же хорошо, разве нет? Очень удачная сделка.

— Удачная сделка… — отвечает Данилов, как эхо. — Чай будешь?

Мне не хочется чай, мне не хочется говорить с ним о клюкве, мне хочется подняться наверх, в свою комнату, и подумать про Подбельского и его самолет. Представить, как самолет падает в море. Или даже не представлять, а просто заснуть. Сразу, без мыслей. Мне не хочется сидеть здесь, за столом, с этим стариком, продавшим всю свою клюкву, обескураженным чем-то, до чего мне нет дела… Но в глазах старика такая космическая, такая вакуумная пустота, что я все же сажусь рядом с ним.

— Этот клиент, — говорит старик, — он был странный. Он купил все ягоды. И еще заказал экскурсию. На Сейдозеро, к священному Сейду. Он заплатил мне вперед. В десять раз больше, чем я обычно беру за экскурсию.

— Ну и что? Может, он был иностранец?

— Он выглядел как иностранец.

— Ну вот видите…

— Но он не был иностранцем — Данилов говорит с тем болезненным раздражением, каким старики часто прикрывают свой страх. Свое бессилие перед старухой с косой. — Он вообще не был человеком. Я имею в виду — внутри. Это был… Я никогда не встречал никого… ничего подобного. Не человек, не дух и не демон. Скорее механизм. Какой-то слегка изувеченный механизм. У него не хватало нескольких пальцев… И глаза… глаза очень странные.

— Узкие, да? — Я вдруг понимаю, кого имеет в виду Данилов. Того, кого Ткачева называет ангелом смерти. Того, который приходил и ко мне. — Когда вы везете его на экскурсию?

— А я не везу. — Данилов шумно допивает свой чай. — Он сказал, что сам повезет группу. Ему нужна только лодка. Он сказал, мое присутствие будет лишним. И даже невозможным. Так и сказал. Что-то здесь зябко…

Данилов, кряхтя, поднимается.

— Холодно как-то. Тебе не кажется? Может, нам печь затопить?

Впервые за все время, что я у него живу, я вдруг понимаю, что он действительно стар, просто старость разрушает его задубевшую кожу не снаружи, а изнутри. И стоит ему испугаться, устать, ослабеть, озябнуть — старость вгрызается ему в сердце, как стрептококковая бактерия, всегда живущая где-то в складках миндалины и ждущая, когда ослабнет иммунитет.

— Или чайку?..

Сейчас его старость смотрит на меня из под его набрякших, точно резиновых, век, заискивающе и смущенно. Он хочет, чтобы я посидела здесь с ним, поговорила о чем-то простом и нестрашном, и, может быть, взяла его за руку, и, может быть, поблагодарила за гостеприимство и помощь. Он хочет, чтобы я отвлекла его старость, задобрила, заболтала ее, загнала ее обратно под сердце.

Но мне нечего ему дать. Я слишком устала, чтобы бороться с чужими демонами.

Я отвожу взгляд. Я поднимаюсь и иду к лестнице.

Я говорю ему:

— Мне очень хочется спать.

— Ну что ж… А я тут посижу.

Он выглядит как дворовая собака, которую, несмотря на грозу, не впустили в дом.

Я говорю ему:

— Спокойной ночи. До завтра.

Он торопливо, по-стариковски, причмокивает. Думает, что бы такое сказать. Он должен гавкнуть, прежде чем уйти в свою будку.

Он говорит:

— Между прочим, это оружие. Этот меч…

— Катана.

— …Да-да, меч. Мне не нравится, что он стоит тут прямо у входа. Если уж ты приволокла в мой дом меч, забери его к себе в комнату. Мне не нравится смотреть на оружие.

Я возвращаюсь и беру меч.

— …Саами — мирный народ, — говорит Данилов мне в спину.

Я молчу. Я поднимаюсь по лестнице.

10

Она сказала «спокойной ночи», взяла пакет молока, чашку и ушла к себе в спальню. Там она включила батарею. И аккуратно поставила чашку на шкаф. Чашка была ей теперь не нужна.

С некоторых пор, с недавних пор она разучилась пить даже из чашки. Ее организм готов был принять только одно. Парное молоко. Прямо из вымени. Как любят суккубы.

Но с организмом пока еще удавалось заключить сделку. Маленький обман.

Она нащупала дверцу шкафа, выдвинула ящик, достала продолговатую упаковку. Подцепила хрусткий картон длинным коричневым ногтем. Вытащила бутылочку. Пластмассовую, для кормления младенцев. С резиновой соской.

Она наполнила бутылочку и заткнула за батарею. Молоко должно немного согреться.

Из соска должно литься теплое молоко…

Потом она заперла дверь в свою комнату изнутри. Еда — интимный процесс. Кроме того, никому не стоит смотреть на ведьму, сосущую соску. Особенно Оборотню.

Это может плохо сказаться на авторитете.

Старуха сжала зубами соску и наклонила бутылочку.

Она представила себе запах травы и звериного страха. Едкий пот. Одеревеневший коровий живот. Пьяные от крови слепни.

Они вместе сосали эту корову — она и слепни. Они вместе пьянели от ее сока. От ее страха. Они вместе в нее вгрызались — до крови, до крови…

Она выпила все, что было в бутылочке, провела пальцем по надорванной, влажной резине. Спрятала пустую бутылку в пакет.

Потом легла на спину. Натянула на слепые глаза черную самолетную повязку. Это ничего не меняло — но все же… Так было спокойнее.

Сон долго не шел к ней.

Она лежала и думала об Эрвине. Думала о том, где ошиблась. Почему дух воина покинул его. Почему он становится все больше похож на свою никчемную мать… Она отматывала в голове магнитофонную запись. С конца на начало. И то, что до записи. С конца на начало, с конца на начало… Она вдруг вспомнила запах земли. И саму землю — тогда она еще могла видеть.

…Они лежали на рыхлой земле, на свежей могиле, в сорок четвертом, под Минском. Она и Эльза, голые, на спине. Мартин брал их по-миссионерски, бесстрастно, лишь слегка раздувая ноздри на выдохе — будто греб по реке, ритмично врезая весла в неподвижную воду. Он брал их, как всегда, поровну: с тихим всплеском выныривая из одной и тут же погружаясь в другую. Не говоря ни слова. Не нарушая ритма. Не нарушая договоренности.

Он распределил поровну даже свое семя — все так же бесстрастно.

Он сказал: «Я даю вам возможность зачать среди духов павших героев».

Может быть, слишком много духов бродило в ту ночь но могилам. Может быть, там были души павших врагов — и они тоже искали себе пристанище. В любом случае, зачатая в ту ночь Герда выросла рыхлой и мягкой, как славянская земля, как славянская баба. А ее сыновья родились похожими на сыновей Люцифера. Но один из них оказался подделкой. Мастеровитой, неотличимой от оригинала фальшивкой, не способной на истинный подвиг…

Линц сказал: «Мы проиграем эту войну, но вы должны родить для новой войны новых героев».

Она слушала своего командира. Она лежала на холодной земле, голая, на спине, задрав ноги…

Из воспоминания она провалилась в сон, тяжело и плохо. Точно прорвала тонкую спасительную ткань, на которую должна была опуститься, и потом еще долго падала, и наконец упала, ударившись спиной о дно открытой могилы.

…Она лежала на холодной земле, голая, на спине, задрав ноги. Прямо над ней висела луна. Как круглое дно наполненной молоком детской бутылочки.