Страница 9 из 11
Танька пряла шерсть, дышала остью, кашляла, зарабатывала. Она всеми силами старалась создать условия для своего любимого Волкова. Все остальное ее не интересовало.
Танька умела любить. А я? Что я сделала для своего мужа?
Я сделала его одиноким. И он сбежал, как собака, которую не кормят. Я осталась одна со своими врагами. Потом враги кончились.
Впереди у меня полное стерильное одиночество. Но оно меня не угнетает. Одиночество – это плата за талант. Плата за избранность, за радость творческого труда. «Ты царь, живи один»…
Возможно, я не права. Одиночество – это плата за ошибки. Но я имею право на ошибки. На ошибки не имеет права только пилот, ведущий в небе пассажирский лайнер.
* * *
Мне позвонил Валька Архипов.
– Зайди к Татьяне Александровне, – сказал он.
– А кто это? – не поняла я.
– Игоря вдова.
– Танька? – опознала я.
– Ну, наверное…
– А в чем дело?
– Зайди. Она в тяжелой депрессии. Надо что-то делать.
* * *
Дверь в квартиру оказалась не запертой.
При моем появлении Танька не повернула головы. Она сидела, глубоко вдвинувшись в диван, и смотрела в стену.
– Давно ты так сидишь? – спросила я.
Танька не ответила. Ей не хотелось разговаривать.
Я набрала Вальку Архипова.
– Может, ее в больницу? – спросила я. – Я же не могу с ней сидеть. И оставить ее тоже не могу.
– Больница – это ужасно, – сказал Валька. – Их там почти не кормят и бьют.
– Но что же делать?
– Надо подумать.
Я положила трубку. Надо подумать… Кто будет думать? И сколько времени?
Танька не выглядела сумасшедшей. Она просто не хотела жить. Сидела и ждала, когда все кончится само собой.
Она резко похудела, выглядела ребенком, которого забыли на вокзале.
Я отправилась в ванную комнату, взяла зубную щетку, крем для лица и все, что стояло на полочке. Скинула в целлофановый пакет. Вернулась в комнату и сказала:
– Поедешь со мной. Посидишь с Сашей. Научишь ее вязать. Через месяц начнутся каникулы, переедем на дачу. Будем сажать цветы.
Танька молчала, но я видела, что она слушает.
– Эта Надежда Ивановна неплохая женщина, – продолжала я. – Но она чужой человек. Ей все до фонаря. Ребенок это чувствует. Саше нужна родная бабка. Будешь работать родной бабкой.
Танька не двигалась, но повернула глаза в мою сторону.
– Саша – внучка Игоря, – продолжала я. – Она и похожа на него как две капли воды. Зачем тебе умирать вслед за Игорем, когда ты можешь поливать его веточку?
Танька разлепила губы и проговорила:
– А я тебе не помешаю?
– Мы переедем на дачу. Это твой дом. Твоя внучка. Если кто кому и помешает, так это я тебе. Но я буду сидеть тихо.
Танька продолжала смотреть перед собой, но с изменившимся выражением. Она возвращалась из своего зазеркалья в реальность.
– Ты меня жалеешь? – спросила Танька.
– Я себя жалею. Кто у меня есть, кроме тебя?
Я подошла к Таньке. Ее маленькое личико было почиркано мелкими морщинками. Мне захотелось обхватить ее руками и прижать к себе. Но я испугалась, что это слишком агрессивное действо для слишком слабой Таньки.
Я стояла в нерешительности. Танька выжидала, может быть, ей хотелось, чтобы ее кто-то схватил, притиснул и вытряхнул из черного мешка.
– Бросим все как есть. Потом найдем тетку, она сделает уборку, – распорядилась я.
– Сами уберем, – слабым голосом возразила Танька. – У денег глаз нет.
Жажда жизни просыпалась в Таньке вместе с жадностью. Жизнь и деньги для Таньки – одно, как близнецы-братья.
Ей неинтересно жить и экономить для себя одной. Танька выражает себя через любовь к ближнему. Любовь и служение.
Она сделает ноги всем моим картинам, и они зашагают по всему миру.
С Танькой я не пропаду.
* * *
Анька… Ванька… Танька…
Я подвинула чистый листок бумаги и написала:
«Простите, простите, простите меня. И я вас прощаю, и я вас прощаю. Я зла не держу, это вам обещаю, но только вы тоже простите меня…»
Это стихи Александра Володина.
Я должна найти свои слова, покаяться перед моими врагами. Представляю себе, как они удивятся и презрительно хмыкнут. Зачем Аньке мое покаяние? Ей лучше – деньгами. А Ваньке – вообще не до меня. Он продал участок вместе с прошлым. Я – часть прошлого.
Покаяние нужно мне самой, чтобы вымыть и проветрить душу, как запущенную квартиру.
Делай как должно, а там – как будет.
Я зависаю над чистым листком. Ищу слова. Ничего не приходит в голову, кроме:
«Простите, простите, простите меня. И я вас прощаю, и я вас прощаю…»
Одна из многих
Имя Анжела – производное от ангела. Она и вправду была похожа на ангела – беленькая, голубоглазая – и любила петь. И у нее получалось. Она могла взять верхнее «си», при этом голос имел напор и серебряное звучание. Не то что у этих, из «Фабрики звезд»: шепчут и перебирают пальчиками микрофон, при этом строят такие эротические рожи, что смотреть неудобно. Как будто не смотришь, а подсматриваешь.
Село, в котором проживала Анжела, называлось Мартыновка. Когда-то в былые времена это была казачья станица: белые хаты, фруктовые сады, гуси переходят дорогу.
Мать Анжелы по имени Наташка пасла коров. Когда-то она была учительницей, но спилась. Из школы ее выгнали, детей не доверяли. А коров доверили. Коровам какая разница… Им даже нравился Наташкин запах, немножко лекарственный.
Наташка уводила коров далеко в луга. Она ходила в газонах на босу ногу. Лицо у нее обгорало под солнцем до мяса. На скуле всегда горело круглое розовое пятно.
Отец Анжелы Василий жил на краю деревни в брошенном саманном доме.
Василий пил водку с утра до вечера и мочился прямо в доме. Он взял асбестоцементную трубу, разрезал пополам на манер желоба и вывел желоб сквозь стену прямо на улицу. Это был его туалет. Так поступали в пятнадцатом веке, вернее, в первые пятнадцать веков.
Василий этого не знал. Он самостоятельно догадался до того, что уж было пятьсот лет назад.
В дом к себе Василий никого не пускал. Стеснялся.
Вечерами он выходил на берег. Там собирались его друганы и собутыльники – сообщество единомышленников, склонных к тоске и тревоге. Беседовали на разные темы: политика, женщины…
У Василия было любимое воспоминание: как он однажды поздоровался с Брежневым. Для убедительности Васька показывал руку, которой он поздоровался. Все с уважением смотрели. При каких обстоятельствах Брежнев жал ему руку, Васька забыл. А может, был пьяный. Или Брежнев был пьяный, что тоже вполне вероятно.
Брежнев медленно ехал в открытой машине, все совали ему руки, и он эти руки пожимал. Кажется, это было так. Никто не сомневался. Зачем Ваське врать?
Второе воспоминание: неприязнь к родному отцу.
Василий не любил отца. Когда-то, лет тридцать назад, отец обижал свою жену: бил и изменял. Васька запомнил детской памятью страдания своей матери и возненавидел отца. Сейчас этому отцу, дедушке Анжелы, было шестьдесят пять лет. Это был прижимистый, хозяйственный, работящий мужик, всегда чем-то занятый. Он знал о Васькином к себе отношении, но не страдал от сыновней неблагодарности. Считал Ваську пропащим и не понимал: как можно так жить… С утра до вечера жрать водку, ссать в доме и ничего не делать и ни за что не отвечать.
Наташка – та хотя бы пасла коров. Она знала коров по именам, не считала скотиной и уважала каждую особь.
Коровы паслись на изумрудной траве. Потом по колено заходили в море и отдыхали от жары.
Море в этом месте было мелкое, но целебное. Здесь водился метровый судак. Сюда привозили детей, пострадавших от радиации. Море вытягивало радиацию. Во всяком случае, так говорили.
Коровы оправлялись, задрав хвосты, и коровьи лепешки плыли по волнам, лениво колыхаясь.