Страница 3 из 11
Танька пряла изо всех сил, ость от овечьей шерсти летела в пространство, проникала в легкие. Танька кашляла.
Отец остался на нищенских деньгах. Танька пряла и сучила грубую нитку. Вязала шали.
Я, как художник, видела несомненный вкус и стиль. Но кто сейчас носит такие тяжелые, громоздкие шали? И главное – куда?
– Иностранцы покупают, – сказала Танька. – Я эти шали сдаю в художественный салон. Если хочешь, я могу тебе уступить… вот эту.
Танька показала мне серую ячеистую шаль, похожую на рыболовную сеть. К ней были приделаны терракотовые и желтые цветы. Каждый цветок был вывязан особой вязкой.
– Красиво, – отметила я.
– Тысяча долларов, – сказала Танька.
Я поперхнулась и промолчала. Я не ношу шали, у меня не хватает роста. И еще одно: с учетом наших отношений могла бы продать дешевле. Могла бы и подарить.
В комнату вошел отец.
– Посмотри, как красиво, – сказала Танька.
Я стояла, покрытая шалью.
– Нет, тебе не идет, – определил отец. – В этой шали ты как Азучена.
– Кто это? – спросила Танька.
– Старая цыганка, – объяснила я. – Из «Алеко».
– А где это? – не поняла Танька.
– Цыгане шумною толпой по Бессарабии кочуют. В Бессарабии, – сказал отец и закурил трубку.
У отца – особый табак с ароматом виски и вишни. Я с наслаждением вдыхаю. Этот запах для меня – запах отца.
– На что мы будем жить, если у тебя будет инфаркт? – задумчиво произнесла Танька.
– А почему у меня будет инфаркт? – слегка обиделся отец. – Может, у тебя будет инфаркт?
– У меня – не страшно, – сказала Танька. – Я здоровая. А у тебя все остальные органы скомпрометированы.
Отец пожал плечами.
На стене висела Танькина фотография в молодости. Танька была похожа на Мерилин Монро, но лучше. Более строгая, не такая сладкая. Она и сейчас красивая, если приглядеться. Мешает выражение лица. В лице – постоянная тревога: будет или не будет инфаркт? Купят или не купят шаль?
А отец думал о бессмертии. Голова – в облаках. То, что на земле, ему было совершенно неинтересно. Все земное лежало на Таньке.
* * *
Иногда Танька меня угощала. Я не ела. Боялась отравиться. Танька предлагала то, что следовало выбросить. Например, сдохшую колбасу. Она доставала кусок, рассматривала его, нюхала. Потом отрезала внешний зеленый слой, а следующий – менее зеленый, но все же скользкий – предлагался мне.
Я стеснялась за нее – не за колбасу, а за Таньку, и придумывала причины. Например, я на диете. Или: я уже завтракала (или ужинала). Хотя следовало сказать: «Съешь это сама. А я посмотрю – выживешь ты или нет».
Я приглядывалась к Таньке. То, что ею двигало, – не просто жадность. Это – служение идее. Идея – экономия средств. Танька, как солдат на посту, стояла на страже каждой копейки.
Я уверена: угощать – это большое удовольствие для двоих. Для того, кто ест, и особенно для того, кто угощает. Дает. Давать приятнее, чем брать. Но у Таньки другие приоритеты. Ничего не давать. Никому. Никогда. У нее была для этого фраза: «А почему я должна?» Она никому ничего не должна. Ей все должны. За что? За то, что она – Мерилин Монро, и даже лучше. За то, что Волков – лауреат Государственной премии. И вообще…
* * *
Настало лето. Танька и отец засобирались на юг. В Ялту. Туда же засобиралась моя дочь Лиза. Они ехали большой студенческой компанией.
Я не хотела, чтобы Лиза жила в палатке и спала на земле. Я боялась за ее почки.
– Но у всех почки, – резонно возразила Лиза.
– Чужие органы меня не интересуют. А твои – скомпрометированы.
– Как это? – удивилась Лиза.
– Ты в детстве болела. Почки – твое слабое место.
– Тогда я буду жить в гостинице. Ты достанешь мне номер.
– Это невозможно. Каким образом, сидя в Москве, я достану тебе номер в ялтинской гостинице?
– Пусть дедушка достанет. Может он что-то сделать для внучки?
Я задумалась. Просить отца – значит просить Таньку.
Танька умеет меня достать. После разговора с ней я на какое-то время схожу с ума, бегаю из угла в угол, разговариваю сама с собой и делаю перед лицом короткие гневные жесты. Танька стоит мне здоровья.
У Таньки есть фраза: «Волкова надо беречь». И она бережет его в основном от меня и от Лизы. Как собака, она охраняет пространство и облаивает все вокруг. В основном меня.
– Звони деду сама, – предложила я.
Лиза заплакала. Плакала она некрасиво, как я. Все личико сминалось. Я посмотрела на ее смятое, родное, полудетское личико и сдалась.
– Ладно, попробую достать тебе номер.
Я позвонила на Ялтинскую киностудию. У меня там была знакомая редакторша. Я сказала:
– Инна, ты должны достать мне номер в гостинице на июнь.
– Ты послушай, что ты говоришь! Как я тебе достану номер в сезон?
– Делай что хочешь. Иди отдавайся, плати, ври. Нужен одноместный номер. Поняла?
Инна молчала. Возможно, перебирала в уме свои возможности. Потом сказала мрачно:
– Я попробую, но не обещаю.
На другой день раздался звонок из Ялты.
– Ты будешь смеяться, – сказала Инна. – Но я достала одноместный номер.
– Каким образом?
– Актер не приехал на съемку. Номер освободился.
– А почему не приехал?
– Умер.
– А-а… – Я покачала головой.
Жалко, конечно, что человек умер. Но с другой стороны – номер действительно свободен. Актер мог просто задержаться, и тогда номер бы отобрали.
– Я знала, что ты найдешь выход, – сказала я.
Это была благодарность.
Вечером этого дня позвонила Танька и без «здравствуй» сразу завопила с самой высокой ноты:
– Только пусть Лиза не вздумает жить в нашем номере…
Я хотела сказать, что Лиза не вздумает, но не могла вставить слово. Таньку прорвало, как плотину:
– У нас будет жить вдова Магамбы, ты, наверное, слышала, это директор головного института, светило. Он умер, мы не можем бросить его вдову. Мы ее пригласили в Ялту. Она дала согласие, она будет жить в нашем номере «люкс» вместе с нами. А нас и так трое. С нами едет домработница Рая. Волков не любит, когда посторонние…
Танька захлебнулась словами и закашлялась. Я воспользовалась секундной паузой и спросила:
– А откуда ты знаешь, что Лиза едет в Ялту?
Танька продолжала натужно кашлять. Она не хотела раскрывать свою агентурную сеть.
– У Лизы будет отдельный одноместный номер, – сообщила я.
Танька кашлянула еще пару раз и продолжала:
– Чемберджи так много для нас сделал, мы не можем бросить его вдову, это неудобно.
– Магамба, – поправила я.
Танька запнулась. Она перепутала: чья вдова? Я поняла, что никакой вдовы нет. Но это и не важно.
– Ты, наверное, оглохла, – сказала я. – Лиза не собирается с вами жить. У нее будет одноместный номер.
– Как? – оторопела Танька.
– Так. Я достала ей одноместный номер.
– А ты не могла бы и мне достать? Волков по ночам работает, а я смотрю телевизор. Очень неудобно…
– Пусть Волков достанет, – предложила я.
– Он ненавидит просить, унижаться… А тебе все равно.
Волков, значит, гордый. А об меня можно ноги вытирать. Мне захотелось бросить трубку, предварительно сказав ей пару слов, но мне стало жаль отца. Танька начнет ему жаловаться, накручивать его нервы на кулак, а у отца и так больное сердце. Лучше я перетерплю. От меня не убудет.
– Я подумаю, – сказала я.
Ответ размытый. Подумаю – просить или не просить. Волков, конечно, гордый, а я, получается, нерешительная. Подумаю – и ничего не буду делать. Это то же самое, что «шла бы ты…», только без скандалов и без потерь.
Танька родилась в год Лошади. Огненная лошадь. Ей надо кого-то топтать. Волкова она боится, других не достать, слишком далеко отстоят. Вне досягаемости. Остаюсь я. Я, конечно, могла бы спрятаться за своего мужа. Но муж в Америке.
В Грузии есть выражение «У патроне». Значит, без хозяина. Женщина без хозяина как бездомная собака. Любой может кинуть камень.