Страница 8 из 8
Это ли страх?
— Кто ты? — спрашиваю ее, но она не отвечает.
Мне ясно, что я должен сделать: зарядить пистолет и выстелить. Ужас, нарастающий внутри меня, настолько же сильный, как и при любом другом страхе. Во рту пересохло, и я нащупываю пистолет и пули. До этого я никогда не держал оружие в руках, так что у меня уходит несколько секунд, чтоб понять, как открыть камеру пистолета. В это время я думаю о свете, что покидает ее глаза, я ее не знаю, я не знаю ее настолько, чтоб беспокоиться о ней.
Я боюсь, боюсь того, что мне придется делать в Бесстрашных и того, что я захочу сделать.
Боюсь того скрытого насилия, что внутри меня, отточенного моим отцом и фракцией за годы молчания.
Я вставляю пулю, затем беру пистолет обеими руками, порез в руке пульсирует. Я смотрю в лицо женщине, ее нижняя губа дрожит, в глазах стоят слезы.
— Извини, — говорю, и спускаю курок.
Я вижу черную дыру в месте, где пуля пронзает ее тело, и она падает на пол, поднимая облако пыли.
Но ужас не проходит. Я знаю, что-то приближается, я чувствую это внутри себя. Маркус еще не появлялся, и он появится, я в этом уверен настолько, насколько я уверен в том, кто я. Кто мы.
Свет обволакивает меня и вот он конец, я вижу, как проходит кто-то в серых туфлях. Маркус Итон выходит на свет, но это не тот Маркус Итон, которого я знаю. Вместо глаз и рта у него черные дыры.
Еще один Маркус Итон стоит за ним, и медленно по кругу, больше и больше чудовищных вариаций моего отца обступают меня, их огромные беззубые рты широко раскрыты, а головы наклонены под странным, неправильным углом. Я сжимаю кулаки. Это все не настоящее. Это все явно не настоящее.
Первый Маркус расстегивает ремень, а затем снимает его, петля за петлей, и в это же время остальные делают то же самое. По мере этого ремни превращаются в канаты из металла, с шипами на концах. Они тащат свои ремни по полу, их черные языки облизывают губы. И все вместе они заносят ремни для удара, я кричу, прикрывая голову руками.
— Это ради твоего же блага, — говорят Маркусы все разом, хором.
Я чувствую боль, разрывающую, ужасающую, невыносимую. Я падаю на колени и прижимаю руки к ушам, будто бы это может защитить меня, но ничто не может меня защитить, ничто. Я кричу вновь и вновь, но боль заканчивается, и я слышу его голос:
— Ты не будешь потакать себе у меня дома! Я не для того растил сына, чтоб тот был лгуном.
Я не могу это слышать, не буду это слушать.
В моем представлении появляется скульптура, подаренная матерью. Она стоит там, где я ее оставил, на моем столе и боль отступает. Я сосредотачиваюсь на ней и на других сломанных вещах, разбросанных по моей комнате, крышка коробки лежит, сорванная с петель. Я помню руки матери, тонкие пальчики, что закрывали, а затем замыкали коробку, передали мне ключ.
Один за другим голоса исчезают, и воцаряется тишина.
Мои руки опускаются на землю, и я жду следующее препятствие. Костяшками пальцев я провожу по каменному полу, он холодный и на нем кусочки грязи. Я слышу шаги и готовлюсь к тому, что приближается, но слышу голос Амара:
— Все? — говорит он. — Это все, что есть? Боже, Стиф.
Он останавливается рядом и подает руку, я беру его за руку, и он помогает мне подняться. Я не смотрю на него. Я не хочу видеть выражение его лица, не хочу, чтобы он знал то, что он знает, не хочу стать жалким инициированным с трудным детством.
— Нам нужно подобрать тебе другое имя, — просто говорит он, — что-то пожестче, чем Стиф. Что-то типа Блэйд (Лезвие) или Убийца ну или что-то в этом роде.
При этих словах я смотрю на него, он улыбается уголками губ, я вижу некое подобие сострадания в этой улыбке, но не столько, сколько я ожидал увидеть.
— Я тоже не хотел бы говорить всем свое имя на твоем месте, — говорит он, — пошли, давай поедим.
Амар провожает меня к столу инициированных, как только мы заходим в столовую. Несколько Бесстрашных уже сидят за столами, крича с другой стороны комнаты, где повара в тату и пирсинге до сих пор накрывают на стол. Лампы здесь бело-голубые, что создает зловещее освещение.
Я занимаю один из пустых стульев.
— Боже, Стиф, ты выглядишь, словно сейчас упадешь в обморок, — говорит Эрик, и один с парней из Искренних ухмыляется.
— Вы все добрались сюда живыми, — говорит Амар, — мои поздравления, вы пережили первый день инициации с различным показателем успешности, — он сморит на Эрика, — но никто не был так же хорош как Четыре.
И он показывает на меня, когда произносит это, я поднимаю брови: Четыре? Он говорит о моих страхах?
— Эй, Тори, — говорит Амар через плечо, — ты когда-либо слышала о ком-то, у кого бы было четыре страха в пейзаже страха?
— Последний рекорд, о котором я слышала, был семь или восемь, а что такое? — Отвечает Тори.
— У нас здесь есть перешедший всего с четырьмя.
Тори показывает на меня и Амар кивает.
— Это новый рекорд, — говорит Тори.
— Молодец, — обращается Амар уже ко мне, а затем разворачивается и идет к столу, за которым сидит Тори.
Все остальные инициированные пялятся на меня с широко раскрытыми глазами, и молчат. До пейзажа страха я был просто тем, кого можно было бы с легкостью обойти на своем пути к членству в Бесстрашных. Сейчас я как Эрик, я тот, с кем стоит проявлять осторожность, возможно даже побаиваться.
Амар дал мне больше, чем просто новое имя, он дал мне силу.
— Так как, ты говоришь, твое настоящее имя? Начинается на И? — спрашивает Эрик, сужая глаза, будто бы он что-то знает, но не уверен стоит ли сейчас об этом говорить.
Остальные тоже могут помнить мое имя, в основном, с Церемонии Выбора, так же, как я помню их, но это лишь буквы из алфавита, что спрятаны под нервными взглядами, пока я делаю свой выбор. Если я сейчас запомнюсь им настолько бесстрашным, насколько могу, я, возможно, спасу себя.
Я раздумываю несколько секунд, а затем ложу локти на тол и поднимаю одну бровь, смотря на него.
— Меня зовут Четыре, — говорю. — Назови меня еще раз Стиф — и у нас будут проблемы.
Он закатывает глаза, но я знаю, что донес до него свою точку зрения. У меня новое имя и это значит, я могу быть другим человеком. Кем-то, кто не мирится с насмешками всезнаек Эрудитов. Кем-то, кто может дать отпор.
Кем-то, кто наконец-то готов к борьбе.
Четыре.