Мой мастер (сборник)

— И что он сделал? — спросила я. — Уехал?

— Застрелился.

— Как? — онемела я.

— Он пришел ко мне. Хотел поговорить. А я торопилась.

— А он?

— Он сказал, что застрелится.

— А вы?

— А я торопилась… А потом слышу — щелчок, такой негромкий, как будто спичкой чиркнули по коробку. Я повернулась. А он лежит.

— Боже мой!.. — ужаснулась я.

Виноградская покачала головой, как бы согласившись с моим ужасом.

Позже я узнала, что брат режиссера застрелился не из-за любви, вернее, не только из-за любви, а по совокупности. Его должны были посадить. Он сделал свой выбор, хотя выбирать ему было практически не из чего. Пуля, пущенная своей рукой или чужой. Вот и весь выбор.

Но если бы Катрин любила его и согласилась выслушать, он не убил бы себя в этот вечер. И как знать, может быть, его миновала бы и чужая пуля…

— А если бы вы знали, что он застрелится, вы бы не торопились? Вы бы его выслушали?

— Ну конечно!

Мы смотрели друг на друга, не видя лиц, а видя тот давний день, клонящийся к вечеру.

— А что было потом? — спросила я.

— Когда?

— Ну… после щелчка.

— К дворнику пошла… И что вы думаете, он мне дал? Тачку.

— Зачем?

— Чтобы я сама везла тело.

— И вы везли?

— Ну а как же? Везла и кричала.

Время было для нее фоном, но иногда фон проступал на первый план и окрашивал цветом крови все портреты и жизненные сюжеты.

Катрин молчала. Тень прошедшего как будто притемнила лицо.

— А Икс? — спросила я.

— С ним все в порядке. После войны он женился на другой женщине.

— Актрисе?

— Нет. Специалист по воронам. В доме жило тринадцать ворон.

— Орнитолог, — догадалась я.

— Говорят, как две капли воды похожа на меня. Но не я.

— Вы с ним общались?

— Никогда. Полный разрыв.

— Но полный разрыв — это тоже отношения.

— Конечно…

Виноградская мстительно выпрямляет спину, смотрит перед собой, чуть прищурившись, будто видит счастливую пару в окружении ворон. Она не смирилась и не простила. Наблюдает издалека, как кошка.

За окном в траве и в желтых одуванчиках сидит молодая женщина. Шьет. Рука вверх — вниз. Плавное, извечно-женственное движение руки. Это к соседу приехала любовница и демонстрирует домовитость. Вчера вечером они пили и дрались.

И всюду страсти роковые, и солнце все никак не сядет, и молодость все никак не кончится.

В институте отмечают юбилей Виноградской. К юбилею ей дали квартиру в Москве, на самом выезде из города. Случайно или не случайно ее дом в двадцати минутах от моего, если идти пешком. Идти приходится через поле и лес. Прекрасная прогулка.

Квартира — на семнадцатом этаже. Когда я выхожу на балкон, я ближе к небу, чем к земле. Кажется, что сейчас сдует ветром, и я крепко держусь за балконные перила. У меня даже косточки на руках белеют от напряжения.

В комнате есть еще одно окно, узкое и длинное. Из него далеко внизу видна земля, как из окошка самолета. Катерина называет его «окно самоубийцы». Я думаю, в Катерине иногда заводятся мстительные мысли типа: «Вот возьму и выброшусь. Будете знать…»

Но это только кокетство с возможностью выбора.

Катерина преподает по-прежнему. У нее новый курс. Она заставляет будущих сценаристов писать сценарий про Ленина. Но в стране другая жизнь, другие настроения. Социализм с человеческим лицом надоел, поскольку это тяжелое, бровастое лицо Брежнева со товарищи.

Новый курс отказался писать про Ленина. Согласился только латыш Янис. И получил повышенную стипендию единственный на курсе. Курс объявил Янису бойкот. Катерина поставила на свой письменный стол портрет Яниса. Это ее ответ курсу. Началось противостояние.

Янис красив и одинок. С ним никто не разговаривает, кроме Катерины. Он приезжает к ней довольно часто, и они молча играют в карты.

Во время войны Янис попал трехлетним ребенком в концлагерь, у него немцы забирали кровь, ставили какие-то опыты. Он до сих пор помнил леденящий холод смерти. Смерть приходит с ног.

Здесь, в Москве, у него нет знакомых, кроме Катерины. Два одиноких человека режутся в карты, совершенно молча. Потом пьют чай с пряниками — жесткими, как камни. Иногда Янис остается ночевать, выносит на балкон раскладушку. Я бы сошла с ума: спать на такой высоте. Я бы боялась, что меня сдует ветром.

Новый курс к Катерине не ходит. Из старых наведываются двое: безотказная Лариска и Быкомазов. Лариска — некрасивая и неталантливая. Но зато добрая и трогательно безотказная. В этом и есть ее талант и красота.

Быкомазов — высокий, костистый, крестьянский. Приехал откуда-то из глубинки: не то из Сибири, не то из Чувашии. Катерина была к нему равнодушна. Она говорила: «Что это за фамилия такая, Быкомазов? Из чего она образована?»

По дому свободно, как по уссурийской тайге, разгуливают семь кошек. Сначала была одна — Мурка. Она родила троих детей, а эти дети — своих детей, Муркиных внуков. Несколько котят удалось раздарить, а семь остались стационарно, одичали, качаются на люстре, скачут по занавескам.

Виноградская смотрит на младших и говорит:

— Какие красивые дети, у них лица, как у Ленина. Ленин — идеал, значит, котята близки к идеалу.

— Но старшая лучше всех, — добавляет Катерина.

Мурка — бабка и, значит, ближе всех Катерине по возрасту. Она недолюбливает молодых кошек, студенток именно за молодость. Это ревность к жизни.

Я приношу кошкам рыбу. Если бы не я, Катерина кормила бы их пряниками, печеньем, всякой ерундой, которую ест сама.

Однажды я застала у нее тридцатилетнюю красавицу. Передо мной стояла молодая Виноградская, но более совершенная: высокая, породистая. Это уже не кошка. Пантера.

Мы знакомимся. Я называю свое имя.

— А я знаю, — говорит Пантера.

Катерина торопливо заканчивает общение и быстро-быстро ее сплавляет. Иначе я спрошу: «А откуда вы знаете?» Она ответит: «Бабушка рассказывала». Вот тут и выплывет семьдесят лет. Если внучке тридцать, то родителям самое малое — пятьдесят, значит, бабке — семьдесят по самым грубым подсчетам.

Катерина скрывает возраст и все производное от возраста.

Пантера ушла. Катерина делает вид, что ее не было.

— Как ее зовут? — спрашиваю.

— Наташа.

— Могли бы назвать вашим именем.

— Еще зачем?

— Была бы вторая Катерина Виноградская.

— Вторых не бывает.

Катерина лежит на диване. Долго молчит. Хмуро смотрит в потолок.

— Давление замучило, — жалуется она. — Вот умру, никто не хватится.

— А где ваш сын? — спрашиваю я. — У вас же был сын… — Катерина не отвечает.

Сын, конечно, был. Она родила его перед войной, в тридцать восьмом году.

— От кого? — спрашиваю я. — От Икс?

Это естественно. Была большая любовь, значит, должен быть и ребенок.

— Да нет… — Виноградская машет аккуратненькой ручкой.

— А от кого?

— Ты не знаешь…

Я, конечно, не знаю, но она-то знает… Но похоже, что и она не знает.

— Чем он занимался? — спрашиваю я.

— Чем-то занимался.

— А как фамилия?

— Бауман.

— Еврей?

— Немец.

— Немецкий или наш?

— Не знаю. Может, и еврей. Какая разница…

— А сейчас он где? — настаиваю я.

— Умер. В одно время с Маяковским.

— А сколько ему было лет?

— Тридцать семь, кажется. Они были ровесники с Володей.

— А вы Маяковского знали?

— Ну конечно…

— А Брик?

— Ну конечно…

— У вас была одна компания?

— Нет. Мы просто жили в одно время и знали друг друга.

— Значит, ребеночек от немца, — заключаю я.

Этот несчастный русский немец пришел к Катерине, чтобы совместить времена года, но ей это было НЕ НАДО. И ничто не удержало: ни сын, ни безденежье. Ничего не надо, раз нет ТАКОЙ любви.

А сын рос тем не менее.

— Вы его любили? — расспрашиваю я.

Идиотский вопрос. Кто не любит своего сына? А вот Виноградская не любит.