Одиночество

— Это я сделал.

— Один?

— Один, — голос Сторожева звучал глухо. — Один.

— Знали ли вы, — перебивая Сергея Ивановича, спросил белокурый, — что поезд шел с хлебом в Москву для голодающих рабочих, для их детей?

— Не знал. — И злобно добавил: — Знал бы, еще десяток поездов спустил.

Белокурый вздрогнул от такого неожиданно откровенного признания.

— Это хорошо, что вы говорите правду. Еще один вопрос: не вы ли ворвались в июле в село? Тогда здесь спалили две риги, ранили трех женщин и убили двух детей?

Сторожев побелел и сжался в комок.

— Врешь ты! — закричал он. — Брешешь, совесть мою хочешь очернить перед смертью!

Сергей Иванович вынул из кучи бумаг лист, исписанный ломаным, скачущим почерком, и передал брату. При копотном мерцании фонаря тот прочитал протокол допроса Матрены Савиной. Она рассказывала, как умерли раненные в ту памятную ночь осколками гранат ее дочь и сын. Им вместе было пятнадцать лет.

— Ну?

— Я-я н-не хотел, — пробормотал, заикаясь, Сторожев. — Я шел к Кольке. Сын у меня умирал…

— Андрея Андреевича ты убил?

— Я.

— За что?

Сторожев молчал.

— Федора ты убил?

— Я.

— За что?

— Не скажу.

— Напрасно. Разве ты не понимаешь, Петр, твое дело пошло прахом. От вас отреклись даже те, кто помогал вам. У вас, я говорю о кулаках, нет союзников в стране. Вы в полном одиночестве и обречены.

— Все равно.

— Если тебе все равно, что же ты молчишь и зачем ты скрытничаешь?

И тут Сторожев вспомнил Пантелея Лукича, его тайные надежды. Он сухо засмеялся.

— Трудно вам будет вывести наше племя, Сергей. Цепкое оно. Я умру, такие, как я, останутся. Только теперь молчат они.

— Ты еще, значит, надеешься? Ты еще, значит, чего-то ждешь? Зря, Петр! Разве ты не видел, что делается в селе?

Сергей Иванович говорил о народе, который дорвался до работы и который хочет одного — мира и мирной жизни. Он говорил о море слез и о проклятиях — ими осыпают Петра Ивановича и его друзей сироты и вдовы; о батраках и бедняках, только теперь увидавших свет; говорил горячо, словно хотел, чтобы его слышали те, кто еще бродит по лощинам и кустам. Казалось, он забыл, что его слушают лишь трое: Сторожев, бывший сторожевский батрак Лешка и белокурый человек из Москвы.

Сторожев сидел, опустив голову, и думал: «Это говорит брат, — одна мать родила нас, одна кровь течет в наших жилах…»

— Помнишь, я сказал тебе как-то, Петр; сломай себя, или мы будем ломать вас. Вот мы встретились — и ты сломлен…

— Короче говоря, — перебил его белокурый, обращаясь к Сторожеву, — в России остался последний класс эксплуататоров, вы принадлежите к нему. Вы умрете завтра, а ваш класс ненадолго переживет вас.

Сторожев поднялся. Его руки дрожали, он наклонился к брату и обдал его прерывистым, горячим дыханием.

— Ну, так ладно! Я скажу, за что убил Андрея Козла. Он поставил ногу на мои межи! Земля моя. Зачем у меня отняли ее? Так пускай же гниет там! Уходите, я все сказал. — Он схватился за грудь и долго надрывно кашлял. Потом, обессиленный, сел.

Лампа в фонаре чадила, на полу лежал квадратный кусок желтого света. За дверью амбара спало село.

Сергей Иванович медленно собирал бумаги, совал их в портфель дрожащими руками. Как-никак он брата приговаривал к смерти; одна мать родила их, одним молоком кормила их. Он поправил съехавшую на затылок шляпу, сунул трубку в карман, затем снова вынул и попытался раскурить ее, переложил портфель на другой угол стола.

— Тебе лучше было бы застрелиться самому, — сказал он глухо. — Я бы застрелился, я бы не пошел с такими мыслями к врагу. Зачем ты пришел?

Сторожев поднял на него мутный взгляд и удивился тому, что они еще здесь и говорят с ним.

— Ну, что вам надо? — устало и безразлично ответил он. — Я хочу одного — смерти! Понимаете ли вы меня? Смерти! — дико закричал он.

Такого пленника белокурый москвич встречал впервые. Он видел, как иные в трясучем страхе ползали и пытались целовать руки, вымаливая жизнь; как другие равнодушно, усталые и подавленные, становились под пули; третьи просто и искренне раскаивались в совершенных преступлениях.

Но этот… этот не похож на них!

«Зверь, — думалось белокурому. — Ясно: зверь и страшный враг. Или, может быть, рехнувшийся человек?»

— Ну, а если вас все же помилуют? — спросил он. — Ведь нам не надо вашей крови, мы не мстим. Если вам дадут право жить, что бы вы стали делать?

«И в самом деле, — подумал Сторожев, — если бы завтра меня выпустили и сказали: иди работай, то что тогда? Как жить?»

Вопрос этот был совсем новым для Сторожева, и ответа на него он найти не мог. Как жить в кругу людей, половина которых ненавидит его, а половина боится и сторонится? Как жить, подавив все надежды, сделаться первым из первых, владеть только тем, что есть, забыть слова «моя земля», «мой хутор», «моя власть»?.. Уйти за тысячу верст, скрыться из родных мест? Но ведь и там нащупают его стальные холодные глаза, как у брата, пальцем укажут на него: берегись, он убивал и жег нас!

Сторожев молчал.

Сергей Иванович и белокурый стояли, ожидая ответа.

На колокольне пробило десять часов.

Сергей Иванович вынул из портфеля два листа чистой бумаги, карандаш, очистил фитиль в фонаре.

— Мы уходим. Вот бумага, может быть, напишешь нам или семье. Прощай!

— Не усилить ли охрану? — выходя из амбара, шепнул Сергей Иванович белокурому.

— Ничего, — ответил тот. — Ты же сам говорил: лучше Лешки сторожа для него нет.

Скрипнула и хлопнула дверь. Уходили последние люди, которое связывали Петра Ивановича с миром и жизнью. Он вскочил с лавки, но тут же безнадежно махнул рукой.

К чему? Что сказать?

На полу около лавки валялась газета, ее уронил Сергей Иванович. Сторожев машинально поднял потрепанный лист, без интереса читал статьи, заметки, телеграммы.

Только в самом конце, в смеси мелочей потусторонней жизни упоминалось о Махно и Петлюре. Эти два имени, особенно имя Махно, были знакомы Сторожеву.

«Живы еще?» — мелькнула в голове усталая мысль.

И как-то сразу Сторожев забыл обо всем. Он выронил из рук газету и долго сидел, не думая ни о чем.

Глава двадцатая

Слух его уловил хрустенье за стеной; он тихо подошел к двери. Хруст стал слышнее — Лешка ел яблоки.

Петр Иванович вспомнил, что жена прислала яблоки ему, — Лешка сказал об этом еще по дороге из дому, а яблоки не отдал.

— Дай яблочка! — сказал он через дверь.

— А откуда они у меня? — резко ответил Лешка.

— Сам же сказал: жена мне прислала.

— Эва, хватился! Ребята почти все съели. Пяток остался, так впереди ночь целая. Тебе спать можно, а мне тебя караулить. Спать-то охота, а тут буду хоть яблоки грызть.

— Дай парочку, — попросил Сторожев.

— Парочку дам, — Лешка отпер дверь. — Ну, ешь напоследок, прощайся с яблоней.

Сторожев гневно, с силой хлопнул дверью и выругался. Лешка снова запер дверь.

Вспышка гнева облегчила тяжесть, давившую сердце, и освободила думы Сторожева от безразличья.

— Дай яблоки! — громко крикнул он. — Мои ведь, сволочь!

— Ты не шуми! Твои… Твоих теперь семь часов осталось. Ты бы лучше помолился, чем орать-то.

Лешка снова принялся резать ножом яблоки на ломтики, и снова захрустели на его зубах сочные анисы.

Семь часов… Стало быть, на рассвете его расстреляют. Через семь часов прогрохочут выстрелы и оборвут его жизнь.

Петр Иванович в первый раз по-настоящему, каждой клеткой понял, что через семь часов он исчезнет, умрет.

«Умрет!» — закричали кровь, сердце, разум.

По спине поползли мурашки, колени одеревенели. Страх, мелкий, противный, подступил к горлу, вызывая тошноту.

В боях он боялся, но по-иному, — спасая свою жизнь, крушил десятки чужих жизней. Да и смерть там могла прийти внезапно.