Одиночество

Когда Листрат и Федька сошли с коней, Кособоков ласково потрепал по спине Татарина, заботливо отколупнул с крупа кусок грязи и, взяв лошадей под уздцы, повел их в конюшню, крикнув на ходу:

— Заходите, заходите в горницу, ребятки, располагайтесь!

Федька приоткрыл дверь в горницу, там никого не было.

— Высматриваешь? — засмеялся Листрат.

Федька что-то пробормотал в ответ.

Вошел хозяин. Листрат вынул кисет, обрывок старой желтой газеты и стал угощать хозяина куревом.

— Табачок у тебя славненький, — заметил старик, — а у меня в этом году не удался! То завируха, то ездили, хозяйничали всякие. Ну, как сваток наш Никитушка? — обратился он к Федьке.

— Кланяется, — сказал Федька. — Живет, чего ему делается? Ездим, наша жизнь таковская.

— Да, — подтвердил Листрат, — ездим! Кто пашет, а мы вот пашем задницей о седло! Смехота! — И прибавил: — Что это у тебя так тихо?

— Убрал своих. Старушка моя Ольгу в Тамбов повезла, от греха подальше, к дяденьке. Дяденька у нас там на заводе работает. Дело-то, видать, разгорается, Листрат Григорьевич!

— Пойду погляжу лошадей, — пробубнил огорченный Федька. — Разболтался, а о лошадях-то и забыл, вояка!

Кособоков в последний раз затянулся, выбросил цигарку в окно и разгладил усы.

— С малолетства народ к крови приучается. Что будет, а?

— Ничего плохого не будет, — отвечал Листрат. — Кровь-то дурную выпускаем!

— Много ее, всю не выведешь.

— Какую можно, ту и выведем.

— Поспешили бы вы, — с тоской заговорил Кособоков. — Земля скучает, пустая лежит, бесплодная, мужика землица к себе требует. Выйдешь в поле, Листрат Григорьевич, горько на душе становится. Сколь много земельки, а мы из-за нее воюем. Все бы ужились без драки, а?

— Вы бы ужились, — зло подхватил Листрат, — да иным скоро тесно становится. Иные властвовать над землей хотят. Этих и выводим.

В чистой избе надоедливо жужжала муха, Монотонно тикали на стене часы. Кособоков задумчиво барабанил пальцами по столу. Листрат курил и смотрел на серо-голубые кольца дыма. Был тих и спокоен весенний хрустальный день.

— Нам, Листратушка, — заговорил Кособоков, и глаза его засверкали, — власть бы покрепче, несправедливей. Чтобы без баловства, без обиды, чтобы не ездили зря, не топтали землю, не обижали мужика.

— Крепче нашей власти нет, — ответил Листрат. — Власть наша — все, у кого на руках мозоли.

Кособоков отнял свои руки от стола — они у него были черствые, широкие, с синей сетью набухших вен, с заскорузлыми согнутыми пальцами.

— Тебя никто не трогает? — спросил Листрат.

— Сохрани бог, Листратушка, да и что я? Ни богат, ни беден, верчусь на середке. — И с тоской прибавил; — Работать бы нам в спокойствии, пахать, сеять…

— Ничего, скоро успокоим Тамбовщину… Разверстку отменили, среднему мужику почет и уважение. Только работайте, дескать, Ленин-то декрет, слышь, подписал. Вот-вот получим.

— Это дюже хорошо — улыбнулся Кособоков.

Вошла стряпуха Катерина, внесла яичницу.

— Кушайте, — сказала она. — Яички-то не купленные, свои яички, кушайте с богом.

Катерина положила ложки, вынула мутно-зеленую солонку.

Листрат взял нож, нарезал хлеба, потом открыл окно и хотел позвать Федьку. И увидел — из зарослей, верстах в четырех от дома, выскочили всадники и мчались прямо к хутору.

Федькин Татарин был норовистый, нехороший мерин. Вот и сейчас он не хотел выходить из конюшни. Давно выскочил Листрат, и конь под ним ходил ходуном, а Федька все возился с Татарином. Буйный жеребчик бил ногами, таращил глаза, извивался, дрожал, но не шел. Федька тащил Татарина за повод, толкал, уговаривал, кричал; Татарин не хотел выходить из конюшни.

Федька завизжал от злобы и отчаяния и сам удивился этому звериному, истошному визгу, поднявшемуся изнутри, оттуда, где засел страх. Через пять-десять минут сюда нагрянет Сторожев. Федька знал: Сторожев пообещал с каждого пойманного разведчика из отряда Сашки Чикина содрать шкуру. Сторожев зря не божился, а в чикинском отряде об этом знали.

Зол был Сторожев на чикинских разведчиков!

— Смотришь, ничего такого, все тихо, все гладко, — говорил Сторожев, зло покусывая ус, — ан, он тебе как шип в задницу. Ну, сукины дети!

Поймает Сторожев Федьку — выдумает он ему казнь! И мальчишка заплакал от злобы, оттого, что так глупо приходится кончать жизнь, — поди-ка ты, лошадь свою не сумел из хлева вывести!

— У-у, собака! — прорычал Федька на Татарина, — Пристрелить бы тебя, кобеля!

Вдали уже слышались беспорядочные выстрелы; это Листрат, выскочивший с хутора, стрелял по антоновцам, задерживая их, поджидая Федьку. А Федька огрел Татарина шашкой по спине, снял винтовку, бросил ее в ясли, закрыл соломой и хотел было засесть в конюшне отстреливаться (у него было еще полсотни патронов к кольту и две гранаты), но тут в дверях показался Кособоков.

— Беги, — зашептал он, — беги в сад! Там солома старая, лазь в нее, слышь. Да кому я говорю-то, бес, беги, спасай шкуру!

Когда Федька, нелепо согнувшись, побежал в сад, придерживая болтающиеся на поясе гранаты, Сторожев галопом выскочил на бугор, погрозил кулаком Листрату, повернул к хутору, шагом подъехал к крыльцу, снял шапку, пригладил волосы, провел по усам ладонью и слез с седла. Бросив поводья подоспевшему вестовому, он еще раз провел ладонью по усам, подал руку Кособокову.

— Здравия желаю, Александр Афанасьевич! Как твоя жизня?

— Какая уж там жизня, — ответил Кособоков, медленно свертывая цигарку. — Была жизнюшка, да вся вышла…

— Листратка у тебя был? — спросил Петр Иванович. — Наезжают до тебя?

— Дороженька не заказана. Листратка уехал, ты приехал, ты уедешь, глядишь, еще гость нагрянет. Да что же мы стоим-то? Захаживай! Листратушке яиченьку готовил, а тебе есть пришлось. — Он беззлобно посмеялся.

Сторожев отдал распоряжение отряду, вытер ноги, вошел за Кособоковым в избу, на пороге снял шапку, отряхнул ее, отложил в сторону и истово стал молиться. Потом медленно и чинно ел, а когда кончил, очистил усы от крошек и сказал, как бы продолжая свою мысль:

— Разве его, Листратку, догонишь? У него лошадь первая в уезде. Хорошего, подлец, жеребца увел!

— Добрая лошадь! — отозвался Кособоков, обрывая неотвязную мысль о Федьке. — Во всех статьях конь!

— У нашего командира полка увел жеребца из-под самого носа, собачий сын, — с восхищением сказал Сторожев. — Цыган, ей-богу, цыган!

— Скоро вы, Петр Иванович, мир установите? — тоскливо спросил Кособоков. — Мечется народ, страдает, пахать бы нам, сеять, не наше дело войну воевать. Ты скажи, для того ли мы пашем землю, чтобы по ней отряды скакали?

Сторожев кашлянул, хотел было что-то сказать, но тут вошел курносый парень, одетый в рваную шинельку, вестовой Афонька Курносый — Петр Иванович взял его после того, как ушел к красным Лешка.

Приложив руку к соломенной шляпе, из дыр которой торчали белесые клочки волос, Афонька зашептал что-то, нагнувшись к уху Сторожева. Тот внезапно стал очень суров, лицо его посерело, а складки на лбу сделались глубже. Он вытер насухо губы и усы, нашел шапку и сказал:

— Эк негоже получилось! Хлеб-соль я у тебя ел, в гостях я у тебя был, негоже после хлеба-соли с хозяином счеты сводить, а придется.

Он бросил жесткий взгляд на Кособокова, застывшего в неизъяснимой тревоге, и, подойдя вплотную к нему, грубо спросил:

— От гостей кого прячешь? Кто с Листратом был? Ну? — В голосе Сторожева зазвенела железная струна.

Со двора в окно закричал кто-то:

— Петр Иванович! В хлеву лошадь стоит. Ребята бают: Федькина лошадь, надо быть!

Сторожев постоял, потом, тяжело ступая, вышел из избы, крикнув с порога:

— Вывести!

Афонька поглядел на ссутулившегося Кособокова, сплюнул на пол и толкнул старика к двери.

Кособоков вышел на крыльцо.

Кучка вохровцев, ругаясь, тянула из хлева Татарина, а тот упирался, бил копытами, рвался и тряс мордой, глаза его, налитые кровью, дико смотрели на толпу. Внезапно конь попятился в хлев, затем подался стремительно вперед, отчего люди, державшие его, повалились на землю. Взмахнув хвостом, Татарин кинулся в сторону, за деревья, вильнул вправо, влево и скрылся в зарослях ивняка.