Одиночество

Лешка поднялся на крыльцо, открыл дверь в избу.

— Эй, хозяин, тут до тебя!

Сторожев, словно ждал этого, тут же очутился на крыльце.

— Кого носит на ночь глядя?

Странник поднялся на крыльцо, что-то зашептал на ухо Сторожеву. Тот отшатнулся от него.

— Ишин? — выдавил он.

— Тихо! — Ишин закрыл рукой рот Сторожева. — А это Косова, пограничного отряда командир.

Сторожев осмотрел Косову с ног до головы.

Это была тоненькая женщина с бледным лицом, на котором горели зеленоватым огнем кошачьи глаза. Она командовала полком, собранным ею же.

Отец ее — Михаил Косов, зажиточный мужик из села Камбарщина, занимался не только землей, но и торговлей. Один из братьев Марьи служил у красных, потом переметнулся к Антонову, заманил в село близкого своего приятеля-коммуниста и, чтобы доказать полную искренность своих намерений, повесил его у себя на дворе, в чем ему помогали три брата, отец и сама Марья.

— Бабье ли дело воевать? — угрюмо бросил Сторожев.

— А может, у меня своя мечта есть, ты знаешь? Может, мой полк первым в Москву пробьется.

— В Москву! — проворчал Огорожен. — Тоже мне мечта! Бабья мечта — замуж выйти.

— И вышла бы, да желанный не желает, — Косова хрипло рассмеялась.

— Да полно вам! — вмешался Ишин. — Марья, ты постереги тут, у меня с хозяином разговор.

— Давно от вас людей жду, — с укором сказал Сторожев, уводя Ишина в дом.

— Не приспело время, вот и не шли, — возразил Ишин.

Едва дверь захлопнулась за ними, Косова подсела к Лешке. Глаза ее во тьме зеленели, как у кошки. Лешка отодвинулся от нее.

— Хорош женишок! — начала она, сдавленно смеясь.

— Хорош, да не про тебя сделан, — огрызнулся Лешка.

— А со мной погулять не хотел бы?

— Укажи улицу, где гуляешь, вдруг разберет охота. Монашенок, признаться, не пробовал.

— Эх, гульнем скоро! Сердце утехи просит, кровь кипит! — жарко шептала Косова на ухо парню и вдруг впилась в его губы.

— Ну, монашенка! — только и мог сказать Лешка, отбиваясь от нее. Неизвестно, куда бы утянула его Марья, если бы Сторожев и Ишин не показались на крыльце.

— Лешка! — взволнованным голосом крикнул Сторожев. — Зови ко мне Фрола, Данилу Наумыча, мельника Селиверста, попа… Спят — за ноги с постелей тащи. Срочное, мол, дело.

— Из бедноты бы кого для порядка, — подсказал Ишин.

— Из бедноты? — Сторожев задумался. — Да вали, Лешка, к Андрею. Он у нас на веревочке.

Лешка был рад-радешенек уйти; наглость монашенки возмутила его. Вдруг бы Наташка увидела, как он целовался с этой шлюхой! Быть бы беде! И он помчался по заснувшим Дворикам во всю прыть.

Когда Лешка растворился во тьме, Косова сказала, блудливо потягиваясь:

— Молоденький, сладенький! Батрак, что ли?

— С мальчонков живет, — сухо ответил Сторожев.

— Сахарный!

— У-у, пчела, — окрысился Ишин. — Вот узнает Степаныч про твои шашни, он тебе…

— Нешто и Антонов этими делами займается? — усмехнулся Сторожев.

— Человек есмь, — Ишин передернул носом.

— Стой! — Сторожев вслушался в темноту.

Где-то на краю села пели «Варшавянку», слышался скрип телег, бабий вой, плач детей. Спустя короткое время конский топот разорвал ночную тишину, и мимо дома Сторожева промчался отряд. За ним плелся длинный обоз. Сторожев, Ишин и Косова приникли к столбам, что поддерживали крышу крыльца. Конники прошли, цокот копыт удалялся все дальше, прополз обоз, замолк детский плач и бабьи причитания. Сторожев вышел из тени, перекрестился.

— Наша коммуна ушла! — с облегчением вырвалось у него. — Ну, моли бога, Иван Егорович… Напоролись бы вы на них, жди худа. Ладно. Стало быть, начинаем?

— Полыхает огонек! — шепотом начал Ишин. — Теперь за вашим краем дело, Петр Иванович. Комитет у вас на селе имеется?

— Нет еще. Я влезать в это дело не мог. Сам понимаешь — враз бы открылась моя лавочка. Да найдем! Мужики придут надежные, их и сунем в комитет.

— Бедноту в нее обязательно, — наставительно молвил Ишин.

— Печетесь вы о ней! — жестко отозвался Сторожев. — Ладно. Фрола посадим, Данилу Наумыча, мельника Селиверста, Андрея, еще подберу.

— Так сказать, чтобы всему миру ублаготворение, — ухмыльнулся Ишин. — А тебе Степаныч наказал, не мешкая, в Каменку ехать, должность принимать.

— Это можно. Оно и верно, без нас вам крышка.

— А ты не заносись, не заносись, — одернул его Ишин. — Пойди скажи мужикам, что воевать с красными надо. Они тебя пошлют к дядькиной тетке. Знаем, мол, пошто Сторожеву воевать охота: земли бы ему поболе, воли пошире, власти покрепче. А нас он за милую душу послушается, потому что земли нам три аршина надобно, а хлеба — сколько за день человеку съесть.

— Н-да, — буркнул Сторожев.

— Так что заруби на носу: мы ништо без вас, вы ништо без нас.

Ишин помолчал. Косова, задумавшись, сидела, прислонившись к изгородке крыльца. Сторожев вглядывался в темноту. Тишина повисла над Двориками. Пала звезда, оставив на небе мгновенно угасшую осыпь. На дороге хрустнуло что-то, потом показалась темная фигура, шагающая к дому Сторожева.

— Идут, — сказал Петр Иванович. — В дому соберемся?

— Да где хочешь!

Подошел поп, за ним показались спешившие Фрол Петрович и еще кто-то. Потом примчался Андрей Андреевич.

— Вот тут странники пришли, — посмеиваясь, сказал Сторожев. — Чудное болтают. Я и подумал, соберу-ка соседей, пусть послушают, что в миру делается. Пошли в избу.

На улице остался Лешка. Снова он взялся за гармошку, попиликал, посидел молча и поплелся было во двор, но тут из тьмы раздался девичий голос:

— Лешенька!

— Никак, Наташа? — прошептал Лешка. — Ты чего не спишь?

— Страшно стало! — Наташа, подобрав юбку, села на приступку. — Батя к вам пошел, в селе тишина какая-то… Наши-то ушли, Лешенька?

— Ушли, — сумрачно обронил Лешка, присаживаясь к Наташе.

— Теперь войны не миновать, — зашептала Наташа. — Лешенька, миленок, неужто и ты уйдешь, неужто меня бросишь?

Лешка молчал. Наташа тихо плакала. Лешка взял гармошку, заиграл под сурдинку и начал выводить:

Глава десятая

Утром, уладив домашние дела, Петр Иванович поехал в Каменку.

Буйно жила в те дни «ставка» Антонова!

Каменка — богатое село, затерянное в тамбовской глуши, лощины и перелески окружают ее; буераки, один другого глубже, один другого страшней, сетью опутывали округу; новому человеку и с картой в руках трудно пробраться сквозь эти укрепления, воздвигнутые природой.

Вооруженные люди бродили по селу, заполняли улицы и переулки; грязные и веселые, они не давали прохода женщинам, буянили и дрались.

Одеты они были пестро; словно для маскарада навезли в Каменку шинели всех образцов, кожаные куртки, поддевки, матросские бушлаты, тулупы, зипуны, рваные замасленные бескозырки, папахи, заячьи треухи.

Но еще пестрей вооружение: тут и сабли, и охотничьи ружья, и карабины, и винтовки всех марок, и маузеры, засунутые прямо за пояс, гусарские сабли без ножен, морские кортики, топоры, самодельные кинжалы.

Каждый из этих людей имел плетку и коня; на спинах многих лошадей красовались подушки, голубые и розовые, — из них лезло куриное перо. Однако немало сильных и красивых лошадей имели настоящую военную седловку. Они были привязаны близ большого кирпичного дома. Этих лошадей охранял бородатый, хорошо вооруженный человек.

Иногда на крыльцо выходил военный, одетый лучше остальных, он кричал что-то сорванным голосом, и через несколько минут к крыльцу стягивались всадники, командир получал пакет, и конники на рысях уходили из села.

Военный возвращался в дом. Там по коридорам сновали вооруженные люди, непрестанно хлопали двери, и вместе с людьми в дом врывался поток свежего воздуха. Облака дыма висели под потолком. Задыхаясь от вони, потные, бледные писаря сидели над бумагами, машинисты работали на потрепанных ундервудах, дико орал в трубку полевого телефона косоглазый мужчина в голубых галифе.