Одиночество

Фрол Петрович толкнул Андрея Андреевича в бок:

— Видал, видал?

— Кормилец наш! — со слезой воскликнул Данила Наумыч. — Да я к тебе всех сынов пошлю!

— Пишусь в комитет! — восторженно крикнул Фрол Петрович.

Когда утих шум и волнение, Антонов поднял руку.

— Клятву даю: пока с краснотой не покончим, стоять до последнего вздоха!

Тут Ишин высунулся вперед и истошно возопил:

— Народ! Трудящие! Клянемся и мы постоять за землю и волю! Веди нас в бой с коммуной, Александр Степанович! Ура Степанычу!

Полк, командиры полков, комитетчики и толпа дружно подхватили призыв Ишина. Антонов с непокрытой головой постоял еще минуты три на крыльце, выдавливая улыбку на бескровных губах, и ушел.

Плужников прочитал программу союза, объявил о начале восстания… Народ начал расходиться.

Солнце было близко к закату. Багрово-сизое зловещее облако заволокло горизонт, и в нем утонуло дневное светило, словно бы погребенное лиловатой тьмой.

Беспокойное и острое чувство терзало сердце каждого.

Что-то будет, что-то будет? Охо-хо!..

А дозорный на колокольне кричал через ровные промежутки:

— Чисто, чисто! Смотри-посматривай!

Через несколько дней Антонов доказал мужикам, что он не бросает слов на ветер. В Главоперштабе замыслили дерзкую операцию: решили припугнуть большевиков походом на Тамбов, не имея, разумеется, в виду брать его.

В деревнях заговорили о бесчисленной «нашей» армии, которая вот-вот прикончит большевистскую власть в Тамбове.

Лесными тропами и дорогами, двигаясь ночами, Токмаков повел два полка своей армии и еще несколько наспех сколоченных и плохо вооруженных дезертирских отрядов к Цне.

В холодное осеннее утро разъезд Токмакова заскочил на окраину села Кузьмина Гать, что в двадцати верстах от Тамбова. В селе было тихо. Разъезд вернулся и доложил командарму обстановку.

Токмаков переправил части через Цну, и вся масса повстанцев ввалилась в село. Кто-то донес в Тамбов о надвигающейся бесчисленной военной силе Антонова. На шоссе Тамбов — Сампур был брошен пехотный полк и кавалерийский эскадрон.

Токмаков, уже знавший через агента, присланного Федоровым-Горским, о выступлении красных частей, усмехнулся. В Тамбове-то, слышь, все пошло кувырком со страха. Он удовлетворенно хмыкнул и приказал уходить тем же путем.

Красные части, ворвавшись в Кузьмину Гать, никого там не нашли, а Токмаков форсированным маршем возвращался в «ставку».

Война на полях губернии разгоралась не на шутку.

Кирсановский и Борисоглебский, часть Тамбовского уездов восстали. Повстанческое движение распространилось на северо-запад. Полки Антонова перерезали юго-восточную дорогу, соединявшую Москву с Царицыном, взрывали мосты, срывали шпалы. Хлебные эшелоны из земледельческих губерний, идущие в Москву, Питер и в армию, остановились.

В уездах Тамбовском, Кирсановском и Борисоглебском объявили осадное положение, всем коммунистам и работникам волостных исполкомов предложили покинуть села и уйти в города и на железнодорожные станции под охрану военных частей.

Двориковские сельские коммунисты, получив приказ, собрались в школу. Они позвали бедняцкий комитет и кое-кого из фронтовиков.

На собрание пришел Листрат — он приехал в село дней пять назад; Саша Чикин — удалой молодой парень, гармонист и забияка, Лешкин друг; ямщик Никита Семенович с белобрысым сыном — комсомольцем Федькой.

Никита Семенович — фигура на селе примечательная. Если так можно выразиться, он сплошь состоял из самых неожиданных противоречий. По стародавней ямщицкой привычке, он страстно любил гульнуть, но дома ходил всецело под женой и голоса не смел поднять. Для него ничего не было любезнее петь на клиросе, откуда его громоподобный бас гремел устрашающе. И не знали в Двориках богохульника большего, чем Никита Семенович. Он совмещал казенную работу с ярой ненавистью к начальству; любил возить земского начальника Улусова, потому что тот признавал только бешеную езду, а в шестом году поджег его имение. Его нещадно выпороли несколькими годами раньше, когда двориковские мужики взбунтовались против Улусова, но был убежден в том, что выпороли его за дело. В третьем году он ходил на тайные сходки к учительнице Ольге Михайловне и не прочел ни единой книжки. Петра Ивановича он презирал и ненавидел с ранних лет, но это нисколько не мешало ему выпить при случае с Волком.

В Двориках уже давно косо смотрели на коммунистов: о хлебе лучше молчи, о разверстке не поминай, не то такое загнут — отлетай на три версты, не показывай носа.

— Слышь, Антонов ничего с нашего брата не берет, — говорил Никите Семеновичу Данила Наумыч. — Это не ваш брат обдирала. Антонов свободную торговлю открывает, а вы что открыли?

Все эти слухи и разговоры и полученный приказ заставили двориковских коммунистов собраться ночью в школе. Приехали на совещание коммунисты из дальних сел, где девки без стеснения пели:

Коммунисты выкладывали все, о чем они думали. Каждому было ясно: надо уходить из села. Место было одно: железная дорога из Тамбова на Царицын и станции вдоль нее. Так и решили коммунары: уйти из Двориков на станцию Токаревка, где уже осел еще один коммунистический отряд под командованием Жиркунова, и соединиться с ним. С этим они пришли на собрание.

Сашка Чикин начал было шуметь про позор и про всякое такое, но его живо остановил Листрат:

— Ты нас, дурак, трусами не ругай. Нас партия учит, что иной раз отступать не стыдно. Тут разговор короткий: укрепимся с коммунарами всей нашей округи в Токаревке или Мордове, не дадим бандюкам перехватывать линию и без хлеба оставлять армию и города. Ежели кто жен тут боится оставлять — бери с собой. Организуемся в коммунистический отряд. Сбор тут же через три часа.

Краснорожий Федька плелся за отцом и хныкал:

— Пес старый, сам едешь, а меня тут оставляешь! Папаня, а папаня! Пусти в разведку!

— Молчи, дурак! — цыкал Никита. — Разведчик, матери твоей черт!

— Вон Ванька Фруштак одних со мной годов, а к Сашке Чикину в разведку записался.

— Цыц, говорю!

Впрочем, вернувшись домой, Никита Семенович объявил жене, что они с Федькой уезжают в Токаревку и будут воевать. Жена набросилась на него с проклятьями и угрозами, но на этот раз Никита Семенович взял верх: жену обругал и заставил ее собрать ему и Федьке добришко и запас еды.

Листрат по дороге домой зашел в сельсовет, поговорил о чем-то с сельсоветчиками, вышел оттуда в дурном настроении, сердито снял красный флаг, что висел над дверью, бережно освободил его от палки, спрятал за пазуху и зашагал по селу. Путь его лежал мимо белокаменной пятистенки Сторожева, обнесенной высоким забором, с крыльцом, выходившим на улицу. На приступках крыльца сидели Андрей Андреевич, Фрол Петрович и Лешка. Только что отзвонили в церкви — кончилась воскресная вечерня. Фрол Петрович истово перекрестился. Андрей Андреевич последовал его примеру, а Лешка задумчиво наигрывал что-то печальное на гармошке.

— Здорово, отцы! — приветствовал их Листрат. — Братишка, здорово! — Он присел на приступку.

Фрол Петрович кивнул ему холодно. Андрей Андреевич жалобно сказал:

— Эх, курнуть охота!

— Лопух курю, — отозвался Листрат, протягивая Андрею Андреевичу кисет. — Желаешь?

— Настоящего бы теперь курнуть, — мечтательно заметил Андрей Андреевич, занимая у Листрата щепоть табаку.

— Теперича коммуния вывела, что лопух для курева пользительней, — с ехидством проговорил Фрол Петрович.

— Вот Антонов придет, уж он вам даст табачку понюхать, — в тон ему ответил Листрат.

— Ну, это ты напраслину плетешь, — враждебно бросил Фрол Петрович. — Кругом слух идет, Антонов человек вполне подходящий. Коммунию вашу не любит, это точно. И разверстку, мол, долой. Довели вы нас до точки, хоть не сей и не паши… Ни тебе одежки, ни тебе гвоздя. Телегу смазать нечем. Па-атеха!