Объект «Зеро»

Лускус, руководивший всеми добрами, мечется внутри и снаружи модуля, орет, то и дело сам хватается за особенно крепко приваренный лист обшивки или особенно прочно сидящую в зажимах стойку.

Если бы у нас были хотя бы примитивные плазменные резаки или лазерные отбойники, разборку модуля можно было бы закончить за неделю – народу хватало. Но технологии каменного века, наиболее точно охарактеризованные кем-то как: «Бей сильнее, мать твою!» – то и дело пасовали перед веком двадцать третьим.

В некоторые помещения внутри корпуса добровцы просто не смогли попасть – задраенные двери и стальные переборки наглухо отрезали эти отсеки от внешнего мира. Так, нам не удалось проникнуть в один из отделов гипносиума на третьей палубе. Кислицын предполагал, что внутри могут оказаться живые люди, которым удалось выбраться из индивидуальных ячеек. По заблокированной двери гипносиума даже били тараном, сработанным из древесного ствола, надеясь выгнуть ее внутрь, но тщетно.

– Это стандартный отсек, там спали полторы тысячи человек, – грустно сказала Акка, когда ей доложили, что дверь не поддается.

Наше счастье, что реактор находился в кормовой части и после крушения модуля остался за скалами. Если бы энергетический блок оказался здесь и был поврежден, даже страшно представить, сколько человек пострадали бы от радиации.

Разбирая модуль, мы помимо чисто технических проблем столкнулись и с психологическими. В гипносиумах осталось немало тех, кто не сумел выбраться из своих ячеек. Теперь их начавшие уже разлагаться тела плавали в зеленоватой реанимационной жидкости, и нужно было иметь немалое мужество, чтобы извлекать останки этих несчастных, по большей части пожилых людей и детей.

После обеда, оставив за себя смышленого монгола по имени Цендорж, назначенного мне в личные помощники, я отправился навестить «детский сектор» колонии. Порученная мне перепись колонистов потихоньку продвигается, листы бумаги с фамилиями я ежедневно складываю в штабной палатке и вечером пересчитываю. Труднее всего с детьми, потерявшими родителей, – оправившись от первого шока, они не сидят на месте, и воспитательницы-добровки не успевают уследить за всеми.

Кое-как переправившись через Безымянку, я доковылял до крайних хижин, сложенных из камней и закопченных листов обшивки, и без сил уселся на землю, отложив костыль.

– Здравствуй, начальник, – раздалось у меня за спиной. Обернувшись, я увидел скрюченного седого старика монгола с крохотным морщинистым личиком. Одетый в темно-зеленый стеганый халат и рыжую меховую шапку-разлетайку, он казался кукольным персонажем из восточной сказки.

– И тебе не хворать, отец! – Я неловко поклонился. – Как дела? Просьбы есть?

– Просьба нет. – Старик покачал головой. – Говорить с тобой хочу.

– Слушаю тебя, отец.

Он опустился на камень, вытащил из складок халата коротенькую трубку, сунул в беззубый проваленный рот.

– Скажи, начальник, почему тут земля такой плохой?

Я удивленно посмотрел на него.

– Меня зовут Шебше-Эдей. Я давно живу. Много разного видел. Овец пас, коней пас. По степи ездил – траву слушал, по тайге ходил – с деревьями говорил. В горах был, камни в руки брал. Везде земля живая, везде у нее свой голос есть. Тут земля молчит. Ветра нет. Небо пустое.

– Это с непривычки, отец, – сказал я ему, а сам подумал: «Нам только не хватало вот таких установок от авторитетных аксакалов внутри этнических групп».

– Нет, начальник. Привычка – это вот. – Шебше-Эдей потряс своей трубкой. – О другом говорю. Вы зверей привели. Звери большие, в степи живут. Быстро бегать должны! А они ползают, как жабы. Так не бывает. Неправильно так.

– Отец, ты пойми – это другая планета, другой мир. Тут свои законы, свои порядки и правила. – Я поднялся, собираясь двигаться дальше.

– Зря ты не слышишь меня, Клим-джал. Эта земля не говорит со мной, потому что я, мы все тут – чужие. Она хочет нам беды. Готовься сам и людей готовь.

– Спасибо, что предупредил, отец, – как можно серьезнее ответил я. – Мне пора. И тебе тоже – вон, за тобой идут.

Старик, кряхтя, поднялся:

– Это Жаргал, правнучка моя. Хорошая девушка. Тревожусь за нее – кто ей мужем станет, где жить они будут, что делать? Запомни мои слова, Клим-джал, беда будет…

Суровая монголка, недобро глянув на меня, увела трясущего жиденькой бородой Шебше-Эдея.

«Земля не говорит со мной», – повторил я слова старого монгола. Конечно, можно было списать все это на возраст, слабоумие и богатую фантазию старика, но внутри у меня точно засела заноза – будет беда, будет…

2 октября 2204 года

Еще вчера вечером обратил внимание, что из-за нагромождения скал, которые, подобно лезвию исполинского топора, разрубили наш модуль, практически перестал идти дым. Выходит, кормовая часть модуля выгорела, и вполне можно отправиться туда и разведать, нельзя ли как-то использовать то, что осталось.

На вечернем Соколе я поставил этот вопрос, и Лускус поддержал меня, хотя Акка, Чернышов и прочие были против, мол, чудовищный пожар, что бушевал там месяц с лишним, уничтожил все, а местность за гребнем может оказаться небезопасной из-за химического, радиационного и бог весть еще какого заражения.

Но я настоял на своем и в конце концов получил добро на проведение однодневной вылазки за гребень в составе группы из трех человек.

Разумеется, главой этой микроэкспедиции я тут же назначил себя, в помощники взял Цендоржа, а экспертом пригласил Петра Яновича Желтовского.

Мы вышли рано, едва ослепительный краешек Зоряной звезды выглянул из туманной дымки на северо-востоке. Накануне меня сильно начала беспокоить нога, но я твердо решил не откладывать поход. Изольда Ивановна, наложив на колено пахучую бурую мазь, настрого запретила мне физические нагрузки и приговорила к постельному режиму. Я заверил эту милейшую женщину, что выполню все в точности, но спустя пять часов уже бойко ковылял в сопровождении Цендоржа и Желтовского по направлению к скалам.

Надо сказать, что попытки проникнуть к кормовой части модуля предпринимались и ранее. Несколько раз «неприсоединившиеся» желторобники посылали туда своих шнырей, благо из их лагеря до гребня было рукой подать, да и наша неугомонная ребятня лазила на скалы, пытаясь заглянуть в источающую жирный дым котловину.

Попытки эти закончились неудачно, если не сказать – трагически. Не знаю, какова статистика у «неприсоединенцев», но мы имели троих подростков, которых угораздило вдохнуть смрадный дым, принесенный ветром из котловины. Ожоги слизистой, поражение глаз, общая интоксикация – такой оказалась цена любопытства.

Конечно, я прекрасно отдавал себе отчет в том, что и мы можем столкнуться с чем-то подобным. Разнообразные грузы, хранившиеся во вместительных кормовых трюмах, были так же весьма разнообразны по химическому составу. Пластмассы различных видов, удобрения, баллоны с сжиженными газами, комплекты экипировки, машины и механизмы, аккумуляторы и накопители, строительные материалы, сырье для их производства – все это превратилось в невообразимую кашу. А если добавить к этому утечку радиации из реактора и взрыв топливохранилищ, послуживших причиной колоссальному пожару, то там создались условия для таких химических реакций, которые не сможет вообразить даже больная фантазия сумасшедшего химика.

И все же, не имея ни дозиметров, ни герметичных скафандров, мы шли на гребень. Так устроен человек – ему обязательно надо знать, что за окоемом. Надо. Можно привести тысячи доводов, зачем, для чего, но самый емкий и короткий умещается в одно это слово: «надо».

Обогнув полуразобранный модуль, вокруг которого уже суетились добровцы, мы к полудню прошли примерно двенадцать километров, вплотную приблизившись к скалам. Цендорж, как самый молодой и сильный из нас, нес защитные костюмы, правда без шлемов, и флягу с водой. Желтовский прихватил с собой старинный оптический прибор, найденный в модуле и называемый бинокль, а также разнокалиберные склянки для отбора проб и образцов. Я имел в ранце лишь несколько листов бумаги для записей и костыль под мышкой.