Страница 26 из 54
И что ты должна теперь сделать, чтобы имя Сфорца стало вызывать не презрительный смех, а трепет? Убить Чезаре Борджиа? Или…
Время вышло: нога Чезаре ступила на бревна подъемного моста. Доски хрустнули под кованым каблуком, подались и заскрипели. Рассохшиеся от времени, такие же старые, как побитое ржавчиной железо, которым была облицована внешняя сторона ворот. Эта жалкая преграда не выдержала бы и пяти ударов тараном, но, пока в гарнизоне замка оставались ядра, подобраться к воротам невозможно. Вернее, не то чтобы невозможно, но Чезаре не хотел пускать своих людей на пушечное мясо. Даже швейцарцев. Это бы испортило блестящую репутацию его армии, бравшей города без потерь, что, в свою очередь, позволяло брать без боя все новые и новые города…
Пыль, поднятая упавшим по ту сторону рва мостом, осела, и Чезаре наконец увидел ее.
Катерина Сфорца не была ни молода, ни прекрасна — на десять лет старше Чезаре, ей было уже под сорок, и все эти годы она сражалась, неистовствовала и проклинала своих врагов, что не добавило ни свежести цвету ее лица, ни мягкости ее угловатым чертам. Высокая, облаченная в кожаные доспехи, с рассыпанными по плечам черными кудрями, она больше походила на мужчину, чем на женщину. Но когда она подошла ближе, тоже, как и Чезаре, поставив ногу в подбитом железом сапоге на край подвесного моста, он поймал ее взгляд и поразился его пронзительному, кошачьему блеску — взгляду женщины, вышедшей на охоту и знающей, что охота будет удачной. Чезаре внезапно подумал, что, должно быть, это суровое лицо очень украсила бы улыбка. Мысль была тем более странной, что прежде он не думал так ни о ком, кроме Лукреции.
— Ваша милость! — крикнул ей Чезаре и, сдернув берет, галантно раскланялся.
Графиня Сфорца сухо кивнула в ответ, и по движению ее губ он угадал: «Герцог». Не «ваше сиятельство», никакой любезности, даже в ответ. Ее лицо оставалось суровым и неподвижным, когда Чезаре, выждав еще немного и поняв, что она не собирается двигаться с места, пошел вперед, гадая, как должен звучать ее смех, если она хоть когда-нибудь смеется.
Он никогда никому не признался бы в этих мыслях — слишком неуместны и ветрены они были. Но именно эти мысли, именно то, как зачарованно Чезаре разглядывал эту женщину — именно это его и спасло. Он не заметил бы ее улыбки — слабой, холодной тени, скользнувшей по лицу, как случайный луч солнца скользит по выбеленной стене зимним днем, — не заметил бы, если бы не искал. Но он заметил.
И понял — за мгновение перед тем, как стало поздно. Он крутанулся на месте так, что чуть не упал, зацепился носком сапога за криво обструганную доску, прыгнул… но опоздал, совсем чуть-чуть опоздал: мост, скрипя проржавевшими цепями, поднимался, дощатый настил кренился под ногами, становясь все круче с каждым мгновением, и по нему уже невозможно было вернуться назад. Ветер дул с юга, но если бы переменился, то донес бы до Чезаре встревоженный гул и крик, поднявшийся в его лагере, среди его огромной, непобедимой армии, оставшейся так далеко.
Катерина Сфорца смеялась.
Ну и дурак же ты, Чезаре Борджиа. Правду сказала твоя сестра: эта чертова фигурка совсем лишила тебя рассудка.
«Рассудка, может, и лишила, но не сил», — подумал Чезаре. В глазах темнело от подступающего, уже хорошо знакомого бешенства. Это бешенство с каждым годом делалось все сильнее, черная пелена — все непрогляднее, потому продолжить мысль он уже не смог. Бык жег огнем его грудь сквозь ткань рубашки, надетой под панцирем. Под заливистый смех Катерины Сфорца — заткнись, стерва, хорошо смеется тот, кто смеется последним, — Чезаре прекратил бесплодные попытки зацепиться за край поднимающегося моста, разжал руки и скатился вниз, к площадке, за которой ощеривались зубастой решеткой ворота замка. Сфорца стояла там. Она отступила, когда мост стал подниматься, и уже подняла руку, готовясь отдать команду своим людям броситься к Чезаре и схватить его. Но на сей раз он ее опередил. Ворот, на который наматывались канаты, был вне его досягаемости, но он видел железные цепи, прикрепленные к дальнему краю моста, старые, ржавые цепи, стонавшие под натиском ворота. Чезаре рванулся к ним, схватил, стискивая в кулаке. Нагретая солнцем сталь обожгла ладонь. Он стиснул зубы, зажмурился. И рванул.
Механизм ворота громыхнул вверху. Кто-то оглушительно взвизгнул, потом заорал, получив по лицу сорвавшейся рукоятью. Подъемный мост, страшно скрежеща, накренился вниз, увлекаемый собственным весом, и криво застыл на одной цепи, покачиваясь над рвом. Этого было достаточно, теперь Чезаре мог добежать до края и спрыгнуть на твердую землю по ту сторону рва. Но не этого он хотел. Пульс разрывал ему виски. Уже не бегом, а шагом он оказался возле второй цепи и схватил ее, как первую, натягивая на кулак. Цепь лопнула, оставив в его руке толстое стальное звено. Чезаре, не глядя, бросил его на землю, туда, где, как он помнил, стояла Катерина Сфорца. Он слышал, как она что-то кричала, проклиная своих солдат. Какой-то частью сознания, еще способной думать, Чезаре и сам удивился, почему они до сих пор не бросились на него. Но другой частью, той, что отдалась во власть быка, он знал ответ.
Он повернулся, намереваясь сказать этой подлой женщине, чтобы готовилась к смерти. Но рот не раскрылся для членораздельной речи: вместо этого верхняя губа вздернулась, словно в оскале, низкий, раскатистый рев вырвался из горла и ударился о замшелые стены. Казалось, замок покачнулся от этого рева.
Задрожала земля. Дрожь нарастала, и Чезаре узнал свою легкую конницу, так, как влюбленный узнает суженую по звуку шагов. Герцог Гравина, командовавший конницей, не стал ждать возвращения гонфалоньера — еще бы, ведь в лагере отлично видели, что произошло. И если защитников замка это зрелище повергло в шок и оцепенение, то армия Чезаре Борджиа, напротив, лишний раз убедилась, что человека, ведущего их по земле Романьи, ведет сам Бог.
Бог или бык. Есть ли разница? Чезаре не знал. И знать не хотел.
Под нарастающий конский топот он обнажил меч и ринулся в арку ворот.
По упавшему мосту папское войско ворвалось в замок Катерины Сфорца. Защитники крепости успели сбросить решетку, но она продержалась недолго под натиском тарана. Никто не ждал, что бой завяжется так внезапно, штурм стал неожиданностью как для самих нападающих, так и для защитников крепости — и в большей мере для последних, слишком уверенных в хитрости своей хозяйки, чтобы предвидеть такой поворот. Пока легкие конники Чезаре топтали солдат Сфорца у ворот, остальные защитники крепости в панике метались по стенам, поливая осаждающих кипятком и горячим маслом — вот только ни то, ни другое не успели нагреть как следует, так что только сильней разъяряли врага, а не сдержали его. Громыхнула мортира, за ней — аркебузный залп: со стен крепости беспорядочно палили по человеческой лавине, катившейся на замок, лишь едва прореживая ее. Исход штурма был ясен с первой минуты, и осаждающие дрались от отчаяния, как загнанные в ловушку звери, которым так и так умирать, но лучше сделать это, огрызаясь.
Чезаре не принимал участия в командовании битвой. Позже, много позже он узнал, что именно в этом безумном, спонтанном штурме герцог Гандина, принявший на себя инициативу и отдававший приказы всем подразделениям папской армии, приобрел слишком большое влияние на остальных кондотьеров. Пока Чезаре был там, в шаге от смерти или позорного плена, Гандина в мгновение ока провел рекогносцировку и бросил войска на штурм; а Чезаре, видя перед собой сквозь чернеющую пелену только стены, лошадиные морды и человеческие тела, шел вперед, прорубая себе путь мечом. Его панцирь обагрился кровью, золотые рога быка, выгравированного на железе, отливали красным. Чей-то меч просвистел у Чезаре возле виска, чуть не отрезав ухо. Это на мгновение прояснило его разум, напомнив, кто он и где находится. Кто-то истошно заорал с ним рядом, вопль сменился хрустом костей. Чезаре гордился тем, что шел по Романье завоевателем, почти не проливая крови. Сейчас он был посреди бойни. И, что самое отвратительное — бойни, которую начал не он.