Наступление

— Мне приказано ознакомиться и доложить господину министру о деле, связанном с арестом и обвинением господ офицеров Киселева, Додева, Манева и других.

Чугун спросил:

— Известно ли господину министру, что они полностью сознались в своей преступной деятельности?

— Не могу знать, какими сведениями располагает господин министр.

— По всей вероятности, он заступится за них? — глухо спросил Чугун.

— Ничего не могу знать о его намерениях, — сдержанно улыбнулся полковник.

— Но вам, очевидно, известно, что нельзя брать под свое покровительство отъявленных врагов народа?

— Занимая эту должность, господин подполковник, — с видимой иронией ответил полковник, — я не могу давать советы подобного рода моим начальникам…

Через два дня по приказу военного министра все арестованные были освобождены.

Подпоручик Манев был приятно удивлен, когда все его личные вещи были ему возвращены. На каком-то фаэтоне они доехали до квартиры поручика Генчева. Там Манев переоделся: сиял полевую форму, достал из чемодана свой парадный костюм, который надевал летом всего несколько раз. Нацепив два ордена за храбрость, он долго стоял перед зеркалом, разглядывая себя. Из зеркала на него смотрел измученный, худенький молодой человек, нервный, болезненного вида.

— Хорош, хотя я все еще не могу поверить… — улыбнулся Генчев.

— Во что? — прервал его Манев.

— В то, что мы свободны. Давай, пока нас не забрали опять, погуляем вечером.

— Эти типы наверняка будут следить за каждым нашим шагом и сочтут это вызовом.

— А что ты предлагаешь? — спросил немного разочарованно Генчев.

— Разойтись. К тому ж я волнуюсь еще и за своих стариков. Не знаю, как они там.

— Может быть, они не знают, что ты был арестован, — попытался успокоить его Генчев.

— Это исключено, — уныло вздохнул Манев. — Если мы на свободе, если мы дышим, пусть и не полной грудью, но все-таки дышим, значит, за нас кто-то заступился. Завтра позвони мне. После обеда пойдем в министерство. — Манев подал Генчеву руку.

Придерживая саблю, он важно шагал по улице. Дома его никто не ждал. Генеральша только что закончила молитву перед иконой богородицы. Хотя генерала и его жену заверили, что они скоро, обнимут своего Пепо, она все еще жила с таким чувством, что дом вот-вот рухнет ей на голову. С лестницы до нее донеслись звон шпор и позвякивание сабли. Ее слух в последнее время был болезненно обострен. Сердце сильно забилось в груди. Кто-то нажал три раза кнопку звонка. Так всегда звонил Пепо. Она подбежала к двери. Толкнула столик в холле, и пустая хрустальная ваза упала на ковер. Трясущимися руками генеральша повернула ключ замка. Осторожно открыла дверь и на пороге от радости едва не потеряла сознание.

— Maman, вот и я! — шагнул к ней сын, обнял ее и стал целовать.

Сначала она расплакалась, а потом неистово и порывисто обняла сына. Она целовала его в лицо куда попало, намочила его щеки слезами, продолжая шептать:

— Милый мой, никому больше тебя не отдам… Мой сладкий, измучили тебя. Напугали моего голубчика, но никто больше не тронет тебя… Дождались, теперь спокойно могу умереть.

Генерал тоже расплакался. От волнения и радости он не мог перевести дыхание и, не в состоянии что-то сказать, только крепко обнял сына за плечи.

Им потребовалось какое-то время, чтобы прийти в себя. Генеральша не могла найти места от радости. Она прошла по всей квартире и всюду зажгла свет.

Манев с каким-то странным, необъяснимым любопытством разглядывал знакомую обстановку отцовского дома: старую венскую мебель, фотографии отца в форме поручика, капитана, майора, полковника и, наконец, генерала, портреты матери, написанные масляными красками, цветочные горшки с бегониями. В комнатах стоял характерный запах лекарств, воздух был спертым, и все это создавало впечатление чего-то отжившего, старого, чего именно, он и сам не в состоянии был точно определить.

Почувствовав себя в близкой и родной среде, где можно откровенно поделиться своими горестями, не боясь, что это принесет неприятности, он обратился к отцу, с трудом сдерживая слезы:

— Папа, пропала Болгария.

— Я понял это сразу после смерти его величества. Мы потеряли самого мудрого царя, может быть, бог нас наказывает.

— Оставь бога, папа! Цвет нации гниет в тюрьмах и в земле. Армии больше нет. Все осквернено, везде подлость и невежество. Никогда бы не поверил, что офицеры, и даже воспитанники военного училища его величества, нарушат свою клятву верности царю. Но я слышал что-то подобное даже о своих товарищах по выпуску.

— Но как же это возможно? Разве у господ офицеров не осталось даже капли любви к отечеству и его величеству? Да, да, иначе и быть не могло, раз должности командиров дивизии отдали разным жуликам.

— Нет, папа, ты не представляешь себе, что происходит. Отечества уже нет, доблести и чести нет, все в руках взбесившейся мрази, все растоптано.

— Да-а, — отчаянно покрутил головой генерал, — я это предвидел. Ведь честные и храбрые господа офицеры систематически оставались в тени… Ну а как там мой старый друг, полковник Додев?

— Подлец…

— Что ты говоришь, сын, разве можно в таком тоне и таким языком говорить о старшем офицере, притом твоем вчерашнем командире полка?!

— Из-за него нас чуть не поставили к стенке. И теперь я думаю, уж не шпионил ли он за нами…

— Да как это возможно, боже мой! — тихо застонал генерал и устало опустил голову на правую руку.

Генеральша стала на колени перед иконой. На этот раз она горячо благодарила богородицу за то, что та услышала ее молитвы и ниспослала такую милость — ее Пепо был снова с ней. Манев наблюдал за матерью со скрытым болезненным любопытством и сожалением. Он с болью отметил, что за последние месяцы ее волосы совершенно поседели. Он осторожно поглядывал также на одутловатое лицо отца — оно было желтым, как воск. Из груди отца, как из подземелья, с хрипом вырывались какие-то свистящие звуки. Его вдруг охватила боль за этих людей и жалость к ним: только они и любили его, только им он и был дорог. Ему стало не по себе, когда он понял, что из-за него омрачены последние дни их жизни.

Они плакали, вздыхали, рассказывали то об одном случае, то о другом, иногда без всякой связи, как будто торопились поделиться с ним всеми не высказанными до сих пор мыслями и волнениями.

Только после полуночи Манев ушел в свою комнату и сразу же лег, чтобы остаться наедине с самим собой. В соседней комнате старики долгое время шушукались и время от времени всхлипывали от радости и счастья. Но Маневу было совершенно ясно, что все хорошее и прекрасное принадлежит прошлому, а что ожидает его в будущем — это он был не в состоянии себе представить.

Глава вторая

При одном только упоминании имени Данчо Данева Лиляна смущенно опускала глаза. Предательский румянец заливал ее щеки. Это было не от сочувствия и не от желания, чтобы слухи о нем в один прекрасный день оказались ложными. Лиляна признавала за собой часть вины, и это заставляло ее теперь быть осторожной и подозрительной к другим. Ей все время казалось, что с ней нарочно затевают разговоры о Данчо, чтобы напомнить и намекнуть на ее связи с ним.

В долгие бессонные ночи она перебирала в памяти и свежие, и давно забытые воспоминания, старалась проанализировать свои и чужие поступки. И всегда она останавливалась на тех странных обстоятельствах, которые заставили ее поверить виновному, а на невинного обрушить всю свою ненависть и презрение. По как все неиспорченные и честные люди с обостренным чувством справедливости, она, хотя и не без колебания, решила извиниться перед Слановским за свое холодное отношение к нему в тот осенний день, когда он на несколько часов заскочил в Лозен перед отъездом на фронт.

За несколько дней до Нового года Лиляна написала ему коротенькое, но сердечное письмо. И как только опустила письмо в почтовый ящик, ее охватило странное нетерпение. Она подсчитала, через сколько дней он получит письмо и когда можно ожидать от него ответа.