Наступление

— А тебя там никто не заметил?

— Да разве кто догадается? Юркнул я в будку и там спрятался. Сидел в ней, пока не пришел поезд. А когда он тронулся, я прыгнул в последний вагон. В Лозене — та же история. Он впереди, я за ним. С вокзала он направился прямо в школу. Значит, — подмигнул Матейчо многозначительно и постучал себя по лбу, — они о чем-то договорились. Видно, она его ждала. Жду и я, авось выйдут, покажутся, так не тут-то было: их нет как нет. Ну, думаю, наверное, упустил их. А уже смеркается, в домах свет зажгли. А я на своем посту. Дождь идет и идет, чертова шинель стала от воды как чугунная, а я знай себе стою.

— Сколько они пробыли вместе? — спросил Данев.

— Так, считай, как приехал — и дотемна. Наконец выходят из школы. Они впереди, я за ними. И куда я только не прятался! Прошли они так вместе, а потом он на станцию подался. «Ну на этот раз, — думаю, — пусть себе идет. Теперь-то не убежит от меня». Застал его на станции в зале ожидания. Ну, поговорили о том, о сем. Смотрю я на него, а он сам не свой.

— Ты лишнего чего не сказал?

— Что же я, совсем рехнулся? Погоди-ка, пока не забыл, Данчо, скажи Райко и Гешо, чтобы они не измывались надо мной. Райко в корчме перед толпой народа горланил, чтобы я убирался к себе в село, а не то, мол, под конвоем отправят. Люди смеются надо мной, что же будет с моим авторитетом?.. Я знаю, в чем дело, знаю, где собака зарыта. Их берет зло, что этот цыган в капитанской форме разыграл их, а я его застукал на три дня раньше, чем они, вот в чем все дело!

— С ними мы в два счета разделаемся. Рассказывай, что было потом, — напомнил ему о деле Данчо.

— Ах да, назад мы ехали уже вместе, я обманул его, сказал, что был по делу в Сини-Вире, специально стал жаловаться на то да на се, авось, думаю, клюнет, а он, сукин сын, осторожничает, только в усы себе посмеивается. В селе он пошел к Калычу, а я в канцелярию. Он вышел, и я за ним, но теперь подальше от него держусь. Потом он зашел ненадолго к Йончоолу, затем на бойню Чолаку явился, а за ним Митьо Ганин. После все вместе пошли к Митьо. Туда пришли еще трое сомнительных. Мне показалось, что один из них был Петр Шишманя. А что слышно о его брате Ристо? Если попадется он тебе, дай мне знать, я с него живого кожу сдеру и очную ставку устрою с другими двумя гадами.

— А потом? — спросил, зло усмехаясь, Данев.

— Хотел узнать, кто были и другие, да прицепились чертовы собаки. А нелегальное собрание закончилось в половине первого. Расходились по одному, как волки. Вернулся я к себе домой мокрый как курица, весь до нитки промок. Ну-ка скажи теперь, что я не молодец! — самодовольно ударил себя в грудь Матейчо.

— Молодец, только гляди в оба. Никому ни слова, что я тебе давал какое-то задание, понял? — предупредил его Данев.

— Данчо, разве ж ты меня не знаешь?

— И смотри, чтобы они не заметили, что ты следишь за ними, а то потом хлопот не оберемся.

— Да как они заметят-то, я ведь тоже не вчера на свет родился…

— Матей, — сделал ему рукой знак Данев, — ты очень самонадеян и наивен, а в нашем деле это опасно. Я знаю, ты готов, если я тебе скажу, обрить кого-нибудь и голову ему отрезать.

— А что ж в этом плохого? Если бы все были такие, как я… — сказал он обиженно.

— А то, что, если влипнешь в какую-нибудь историю, выпутываться трудно будет.

— С тобой мне сам черт не страшен. Какое новое задание дашь теперь?

— Занимайся своим делом, а будет необходимость, я тебя разыщу. — И Данев поспешил выпроводить Матейчо, усердие которого не внушало ему доверия.

Приближалась полночь. Дождь перестал. Банкову надоело ждать. Он закрыл книгу и нехотя поднялся из-за стола. Протер отяжелевшие веки и тихо, на цыпочках, подошел к окну и открыл его. От холодной сырости по телу пробежала дрожь. Он прислушался. По булыжной мостовой узкой наклонной улочки раздавались глухие шаги. Городские часы пробили двенадцать. На соседней улице зацокали копыта, донесся звон колокольчиков фаэтона. Затем все стихло, поглощенное мраком. Банков непроизвольно вздрогнул, его охватило чувство одиночества и подавленности. «Насколько однообразна, отупляюще утомительна эта провинциальная тишина, — подумал он. — И так каждый день и каждую ночь у этих несчастных людей!»

Мокрая полусгнившая калитка сонно скрипнула.

— Ну вот, наконец-то закончили! — облегченно вздохнул Банков, и отошел от окна. Снова сел за стол и стал читать. Цветков вошел в коридор, начал, пыхтя, раздеваться, наткнулся на какой-то стул, открыл дверь, вошел, зажмурился от света лампы и устало сел около стола.

— Извини, Банков, и эту ночь прозаседали.

— А ведь хотели за полтора часа закончить.

— Хотели, да разве болтливого остановишь?

— Знаешь, как говорят старые люди: разговорами сыт не будешь.

— Ты устал меня ждать. Почему не лег спать?

— Не хотелось, да и времени нет. В половине третьего скорый идет — поеду. А если лягу, то до утра не проснусь.

— Почему так торопишься? — спросил Цветков.

— А что здесь делать? Теперь мне ясно, что у вас мути в голове не меньше, чем у наших.

Цветков улыбнулся и пригладил свои седеющие волосы. Банков продолжал:

— Если помнишь, когда летом я на один день заехал к тебе, то поделился с тобой своими опасениями…

— Ну?

— Вроде бы они сбываются.

Цветков небрежно махнул рукой и отвернулся.

— Я оптимист и твердо уверен, что многие мелкие недоразумения будут изжиты, только бы скорее кончилась война.

— Жалко! — грустно улыбнулся Банков.

— Чего? — спросил Цветков.

— Очень дорого мы платим за свою политическую близорукость. Кому нужна была эта война? Разве мало было пролито крови болгар? И где только не лежат их кости! А эту войну кто вынесет на своих плечах? Все тот же мужик. Его скот — в обозе, сам он — в окопах, его амбар опорожняют реквизиционные комиссии, а торгаши и фабриканты греют на этом руки. Впрочем, так и было спокон веку — мужик нес на себе все тяготы. Из него вытряхивали душу, десять шкур с него спускали, чтобы отшибить у него охоту родину любить.

— Не слишком ли далеко ты заходишь? Война идет к концу. Наше участие в ней вполне оправданно, вместо побежденных мы будем наравне с победителями.

— Мне кажется, что мы могли бы добиться благоволения западной демократии без крови и без стольких человеческих и материальных жертв.

— За счет России?

— Прежде всего за счет Болгарии, только из этого я и исхожу. Я ведь могу поделиться с тобой всем, что меня тревожит? Мне столько пришлось увидеть за последнее время в селах, — низко наклонился над столом Банков.

— Умоляю тебя, — широко развел руки Цветков, — мы собрались не для того, чтобы устраивать антигосударственный заговор. Я почти через день езжу по селам, и у меня тоже сложилось определенное впечатление.

— Ты честный человек, — снова наклонился над столом Банков, — и не станешь же ты отрицать, что недовольство кипит в душе крестьянина? Говорю тебе об этом потому, что верю тебе как старому боевому товарищу. Если ты считаешь, что я увлекаюсь и преувеличиваю, прости меня, но знай, все продиктовано искренней и сердечной тревогой за наше будущее. Все сказанное останется между нами, не так ли?

— Конечно, — устало кивнул Цветков.

— Я глубоко убежден, что коммунисты нас обманули.

— Что ты имеешь в виду?

— Коммунисты окопались на самых узловых позициях, например в министерстве внутренних дел, а через комиссаров посягают и на армию. Положа руку на сердце, и хотя бы перед самим собой, можешь ли ты чистосердечно сказать, что они относятся к нам как к равноправным союзникам? Мы, земледельцы, — сила, а коммунисты смотрят на нас как на пятую спицу в колеснице. Только за два месяца с небольшим коммунисты совершили столько безобразий и беззакония, что наш мирный мужик по праву отворачивается от них.

Цветков слушал его молча. Подняв голову, он спросил:

— И что ты предлагаешь?