Страница 48 из 56
Женщина засеменила по кафельному полу коридора, пришлепывая подошвами туфель без задников.
Через минуту в глубине коридора послышались чьи-то торопливые шаги, и почти тотчас же Наташа увидела доктора Бокерия. Стараясь не шуметь, он шел на цыпочках и для устойчивости неуклюже балансировал разведенными в стороны руками. Лицо его сияло от радости, что крайне удивило Быстрову.
— Родная моя! — услышала она его сдержанный шепот. — Жива! Здорова! Слышал обо всем!
Бокерия повел Наташу в кабинет, дружески пожимая сильной рукой ее пальцы. Вид летчицы ему не понравился. Она сильно изменилась со времени их последней встречи.
Усадив Наташу в мягкое кресло, Бокерия еще раз внимательно посмотрел на ее покрасневшие от бессонницы глаза:
— Не спали сегодня?
— Нет еще, не успела, — ответила Наташа, думая совсем о другом.
Она не могла понять, почему медлит доктор и ничего не говорит о Тенгизе. Это пугало ее.
— Вы очень осунулись, побледнели.
— Шакро Отарович! — с упреком взглянула на него Быстрова. — Обо мне ли нужно сейчас говорить?
— Простите… Конечно, конечно… Вернувшись «из дальних странствий», вы в первую очередь хотите узнать о его здоровье…
— Разумеется, — ответила Наташа, и голос ее дрогнул.
— Ранение незначительное… Задет мускул на левом боку. Ушибы были серьезные. Одно ребро имеет трещину.
Наташа взглянула на доктора:
— О ком вы говорите?
— О Николае Николаевиче, конечно, — ответил доктор и недоумевающе посмотрел на Быстрову. — О полковнике Смирнове. Вы не волнуйтесь, состояние его здоровья не вызывает опасений и через месяц-полтора он будет в строю. Его даже решено не эвакуировать…
Глаза Наташи потухли. Очевидно, Тенгиз умер, и доктор, щадя ее, молчит.
— Хотите его повидать? Вы сами убедитесь, что полковник выглядит молодцом…
— Ах, не то, доктор! — страдальчески произнесла Наташа. — К нему я зайду… Но вы скрываете от меня самое важное… Вы, наверно, щадите меня? Скажите же наконец! Скажите правду!
— Какую?! — воскликнул растерявшийся Бокерия.
— К вам… — Она оборвала себя на полуслове, подумав, что Тенгиза, может быть, и не привозили сюда.
— Что — «к вам»? Говорите… Я слушаю…
— На рассвете к вам, — начала Наташа, чеканя каждое слово и глядя доктору прямо в глаза, — с предписанием Головина привезли тяжело раненного партизана.
— Да, да! Верно! — спохватился доктор. — Вот оно, предписание, лежит у меня на столе под стеклом. Так удачно: прямо в операционную, под нож главного хирурга… Он к тому времени закончил срочную операцию и не успел уйти…
— Вы не были на операции?
— Нет. Я дежурю сегодня…
— И вы не знаете, кто этот человек?
Наташе предстояло сказать доктору о Тенгизе. Это сообщение принесет ему радость и горе: радость человека, нашедшего родного брата, и горе — от того, что брат на грани жизни и смерти.
— Кроме предписания Головина, никаких других сведений у меня нет.
— Ведь это… Тенгиз!
Бокерия замер:
— Наташа! Нет… после… Идите к Смирнову. Второй этаж, палата тридцать два… Он там один… — И доктор стремительно выбежал из кабинета.
48
Прошло более двух недель.
Доктор Бокерия так и не решился сообщить родным о Тенгизе, который первые дни после операции находился на грани жизни и смерти. Шакро Отарович был тверд в своем намерении: если брат умрет, ничего не говорить родным, чтобы не вносить нового горя в их жизнь. Он собирался написать обо всем только в том случае, если минует кризис и Тенгиз начнет поправляться.
Несколько запоздавшая, но отлично сделанная операция, лечебные средства, образцовый уход и здоровый молодой организм раненого наконец победили смерть.
Слабый, до неузнаваемости похудевший, молчаливый и страдающий, Тенгиз лежал в одной палате со Смирновым. Доктор не без цели устроил их вместе. Тенгиз пока не мог ни разговаривать, ни читать. Ему запрещали и то и другое, И Смирнов, культурный и общительный человек, скрашивал существование молодого Бокерия.
Говорить — даже немного — полковник ему не позволял, и все же Тенгиз произносил иногда несколько слов в день.
За раскрытыми окнами небольшой светлой палаты зеленели молодые клены, шелестели беспокойной листвой при малейшем дуновении ветерка. Целыми днями назойливо чирикали неугомонные воробьи. А вечерами синее небо беспрестанно чертили черные серпы быстрокрылых стрижей, летавших перед зарей шумливыми стайками. Они носились наперегонки, пронизывая синий простор веселым свистом.
Смирнов с интересом наблюдал, как они, круто разворачиваясь перед окном, рассекали острыми крыльями прозрачный воздух. Резкие рывки и повороты заставляли полковника вспоминать аэродинамические законы и формулы.
Оба они, Смирнов и Тенгиз, с нетерпением ожидали возвращения задержавшейся в Москве Наташи. Она вот-вот должна была приехать. Ее ждали с минуты на минуту.
В один из дней после завтрака полковник читал Тенгизу Пушкина. Многие его стихи и повести были давно читаны и перечитаны. Сейчас Смирнов и Тенгиз увлеклись дневниками Пушкина. Многие светские анекдоты и случаи, записанные им, искренне веселили друзей.
После чтения Смирнов начинал рассуждать о литературе вообще, а потом разговор незаметно, сам собой перескакивал на предстоящее возвращение Наташи.
— Ходит по Москве, — мечтательно говорил Смирнов. — Наверное, в театрах побывала. Люблю я МХАТ! Тарасова, Еланская, Хмелев, Кедров! А Качалов!.. Станицын — прекрасный актер! «Пиквикский клуб» — он и Андровская!.. Приедет Наташа, расскажет нам обо всем.
— А мне, знаете, без Грузии скучно.
— Постой, постой! — спохватился Смирнов. — Хочешь, я тебе земляков твоих покажу?
— Каких земляков?
— Наташа фотографию привезла, когда у твоих родителей гостила.
Полковник вытащил из тумбочки бумажник, достал из него фотографию пионеров, подал Тенгизу. Тот, улыбаясь, рассматривал ребят.
— Здесь и мой племянник Петре! По-русски — Петя… Вырос он за два года!
— Ты надпись на обороте прочти!
Тенгиз повернул фото и, вглядываясь в детские каракули, ласково произнес:
— Ишь грамотеи! Сумели-таки по-русски написать…
Он взглянул еще раз на лица ребят и вернул фотографию Смирнову.
— Я у них почетным вожатым избран. Наташа наколдовала…
А Наташа прямо с поезда, не заходя в штаб дивизии, куда следовало явиться прежде всего, отправилась на попутной машине в медсанбат.
— Раздевайтесь! — встретила ее дежурная санитарка.
— Есть, раздеться! — весело ответила летчица, дружелюбно улыбаясь курносой девушке с полными лоснящимися щеками.
Поспешно сняв фуражку и серый плащ, она повесила их на вешалку, оставила тут же небольшой дорожный чемоданчик, поправила у зеркала прическу и, одернув гимнастерку, зашагала по длинному коридору.
На ее груди, над колодками с семью орденскими ленточками, расположенными в два ряда — это было нововведением и в те дни доступным, пожалуй, только побывавшим в Москве, — поблескивала Золотая Звезда Героя Советского Союза, на плечах золотились майорские погоны.
Постучав в дверь кабинета дежурного врача, приоткрыла ее и, увидев в щелочку доктора Бокерия, спросила:
— Разрешите войти майору Быстровой?
Доктор шумно и радостно вскочил навстречу.
— Шакро, какое совпадение, — смеялась Наташа, — вы опять на дежурстве? Вечный дежурный!
— Вам просто везет. С приездом! — он протянул ей обе руки. — Поздравляю от всей души!
— Спасибо, доктор! Наверно, я действительно везучая!
Она вопросительно взглянула в глаза Шакро Отаровичу.
Тот понял ее молчаливый вопрос:
— Я их в одну палату устроил… Оба идут на лад. Но Тенгиза придется оперировать еще раз. Это между нами. Ему не говорите…
Наташа опустилась на стул возле окна. Блуждающие тени кленовой листвы пестрыми узорами легли на нее. Круглые зайчики светлых солнечных пятен плясали по ее волосам, погонам, гимнастерке, то вспыхивая и сверкая, то перемещаясь и вливаясь один в другой.