Страница 9 из 93
Я видела этот камень.
Держала на ладони, любуясь, не смея коснуться. Отец же, которому мое восхищение пришлось не по нраву, подхватил лал двумя пальцами, поднял над головой. И камень, поймав солнечный луч, полыхнул гневно.
- Выбрось, - велел отец и, словно опасаясь, что я не подчинюсь этому приказу, сам подошел к окну...
...а после велел принести ларец с камнями и долго, придирчиво выбирал достойный.
Ерхо Ину знал, как оскорбить подарком.
И сейчас, глядя вслед Олли, усмехался да бороду поглаживал.
- Завтра, - Тридуба, наконец, соизволил заговорить со мной. Он сидел на коне, подпирая рукой бок, и знакомая плеть ласкала конскую шкуру. Жеребец прял ушами, косил на плеть, на меня, грыз удила и клочья белой пены падали на траву. - Завтра ты станешь женой этого пса...
Отец бросил поводья конюшему и спешился, не дожидаясь, пока скамеечку поднесут.
- Идем.
У его шатра костер горел ярко. И слуга тотчас подал чашу с горячим медом, которую отец осушил одним глотком. Он вытер усы, крякнул и, глянув на небо, повторил:
- Уже завтра...
Под пологом его шатра царил сумрак, с которым не справлялись восковые свечи.
- Помоги, - он повернулся ко мне и молча стоял, пока я боролась с фибулой. Застежка была тугой, а пальцы неуклюжими. Но в кои-то веки отец не проявлял недовольства моей медлительностью. Но вот что-то щелкнуло, и золотой медведь выпустил плотную ткань. Я успела подхватить плащ прежде, чем он коснулся ковра.
- Туда положи, - отец указал на легкий дорожный сундук. - И сядь. Слушай.
Он смерил меня внимательным взглядом, упер рукоять плети в широкий свой подбородок, и стало казаться, что из темной его бороды выглядывает гадючий хвост. Я не смела отвести взгляд. Отец вертел рукоять, ременный хвост шевелился, и гадюка грозилась выпасть из волосяного гнезда бороды.
- Завтра ты войдешь в храм. Я хорошо заплатил жрицам. Обряд будет проведен по всем правилам, - Ерхо Ину говорил медленно, выверяя каждое слово. - Он и вправду получит мою дочь...
- Да, отец.
Мой ответ не требовался. Но молчание его разозлило бы.
- Вы проведете вместе ночь. А утром...
...утром Черный Янгар узнает, что ему подсунули не ту невесту. Вот только разорвать узы, наложенные жрицами Кеннике, будет невозможно.
- Утром ты передашь ему, что Ерхо Ину не прощает обид. И не боится псов. Даже бешеных.
Для чего?
Янгхаар Каапо и так будет вне себя от гнева...
- Передашь, - рукоять плети уперлась в шею. - Ты ведь послушная дочь. И все сделаешь правильно.
Его улыбка была такой ласковой, что я кивнула.
Передам... возможно.
Если доживу до утра.
Олли возвращается ближе к полуночи и с поклоном протягивает отцу резной сундук, доверху наполненный топазами. Но Ерхо Ину не удивить камням, он зачерпывает горсть, разглядывает, а затем бросает камни в заросли бересклета.
- Утопи, - велел он.
И я знаю, что Олли не посмеет перечить.
Мне жаль камни, они ни в чем не виноваты. И мужа будущего жаль. И себя.
Поэтому, когда в сумраке вдруг окликается кукушка, серая странница, которую многие почитают вестницей Кеннике, я спрашиваю шепотом:
- Скажи, сколько лет я буду жить счастливо?
Жду ответа. А его нет... наверное, и боги не желают заступать дорогу отцу.
Мы выступаем с рассветом. Отец сам осматривает мой наряд: пусть бы свадьбы этой он не желал, но не позволит мне ее испортить своей неаккуратностью. К счастью, Ерхо Ину остается доволен.
Меня усаживают на спину белой кобылицы, из той дюжины, которую прислал Янгар для невесты - а отец отдарился вороными, жеребыми, - и набрасывают на волосы алый покров. Кобылицу ведет Олли, и он не торопится, я же, обеими руками вцепившись в луку седла, считаю шаги под перезвон серебряных колокольчиков. Мир темен.
А будущее и того темнее.
Мы идем долго... наверное, долго. Так мне кажется, однако, когда останавливаемся и меня снимают с кобылицы, а покров - с меня, то я вижу, что солнце еще не добралось до вершины елей.
На поляне, очерченной круглыми камнями, нас ждали.
- Вот моя дочь, - отец отступает за спину, и я оказываюсь лицом к лицу к человеку в синем парчовом халате. Халат расшит журавлями, а человек - столь толст, что мне удивительно, как он вовсе способен стоять? Шарообразная его голова лыса, а лицо - сплюснуто. И я смотрю снизу вверх, отмечая странные вывернутые кнаружи ноздри, и лестницу из подбородков, пухлые щеки, которые по-детски розовы. Его глаза - узкие щелочки меж припухших век, синей краской подведенных, а губы, напротив, выпячены, и с нижней свисают три серьги.
Нет, это не Янгхаар Каапо, но кто-то достаточно близкий ему, чтобы доверить столь важное дело, как смотрины невесты. И человек разглядывает меня столь же внимательно, как и я его. Губы разлипаются, выпуская розовый язык, который трогает то одну серьгу, то другую.
И в этом мне видится сомнение.
Человек, кем бы он ни был, не верит отцу.
- Зачем? - он вытягивает руку, почти касаясь моей щеки.
- Традиции, - бросает Ерхо Ину, глядя в сторону. И губы его кривятся презрительно. - Ты чужак.
Верно. Почему я сразу не поняла? Наверное, потому, что была слишком напугана.
Чужак.
И потому столь странен.
А традиции... что ж, традиции помогали отцу, в чем тот видел знак свыше. Сами боги желают покарать наглеца, пусть и руками Ерхо Ину.
- Традиции, - задумчиво повторил чужак, вновь тревожа серьгу с синим камнем. - У вас интересные традиции. Удобные.
Это было произнесено с насмешкой.
Но что смешного? Все знают, что кривоногий вдовец Кайшари, бог подземных источников, пребывает в вечном поиске. Опостылело ему вдовство. И пусты водяные чертоги. Вот и желает Кайшари новую жену отыскать. Оборачивается он, когда галкой, у которой меж черных перьев три белых есть, когда котом с желтыми глазами, а когда и вовсе человеком. Ходит меж людьми, особенно свадьбы любит, думая, что среди чужих невест отыщет собственную.
Скольких уже украл? Кому ведомо.
Сунет Кайшари девице зеркало из мертвой воды, глянет глупая и вмиг окажется под землею.
Оттого и разрисовывают невестам лица.
Мое покрывал толстый слой белой глины. И старуха, нанятая отцом в ближайшей деревне, наносила охранные руны. Плотный шерстяной платок лежал на волосах, серебряным венцом придавленный. И семью семь серебряных бусин свисали с него на длинных нитях преградой от дурного слова и глаза завистливого.
Но не в традициях дело, а во взгляде толстяка, внимательном, чуть насмешливом, словно бы дано было этому человеку видеть больше, нежели прочим. И я взмолилась богам, чтобы он увидел правду.
Пусть вернется.
Пусть расскажет Черному Янгару об обмане.
Пусть разорвет эту нелепую, еще не связанную нить, пока не поздно...
Отец будет зол, но я привыкла.
- Скажи, - Ерхо Ину хлопнул плетью по голенищу, - что если ему не по вкусу невеста, то не поздно отступить.
- Ты же сам знаешь, - в голосе толстяка звучал укор, - что Янгар не отступит.
Ерхо Ину кивнул.
Знает.
И надеется.
Что он задумал?
И как быть мне? Я ведь могу предупредить. Сейчас. Всего два слова и толстяк поймет. Он уже почти понял, но отчего-то продолжает притворяться обманутым.
А отец... он не простит предательства.
Черная плеть громко хлопнула по голенищу, подтверждая, что не будет мне пощады... вышвырнет из дому? Запорет? Продаст?
В этот миг я поняла, что боюсь отца куда сильней, нежели чужака и Черного Янгара.
- Зачем тебе война? - толстяк задумчиво касается кончиком языка серьги, с которой свисает крохотный колокольчик. - В мире жить надо.
- И разве я не показал, что готов к миру? - Ерхо Ину кладет ладонь на мое плечо.