Страница 22 из 51
Она молчала.
— Так сколько в тебе человеческого?
Спросив, я понял, что сам не вполне понимаю, что именно я имею в виду, но отказываться от вопроса не стал.
Нуала долго молчала, и я решил, что она не станет отвечать. Наконец она сняла руку с моей щеки:
— Слишком много. Я думала, что я не очень-то человечна, но, кажется, я ошиблась. А может, это от того, что я умираю. Может, оно всегда так. Откуда мне знать? Шестнадцать лет — это не так уж и много, когда они заканчиваются.
Я выпрямился. Мне не нравилось, что я чувствую.
— Прекрати себя жалеть.
— Сначала сам прекрати, — капризно ответила она.
Я посмотрел на свои руки. В слабом свете я едва мог различить некоторые слова: «мертвые», «валькирия», «идти за ними до низа».
— Давай вместе что-нибудь напишем.
Нуала слегка нахмурилась.
— Не гляди на меня так, будто не понимаешь, о чем я. Давай что-нибудь напишем.
— Ты хочешь, чтобы я помогла тебе что-нибудь написать?
— Нет. Я хочу, чтобы мы оба использовали свой мозг и мои руки, чтобы что-то написать.
— Что именно?
— Не знаю. Музыку? Пьесу?
Нуала очень старалась не выглядеть довольной.
— Ты не пишешь пьесы.
— Если мы придумаем пьесу с музыкой, ты сможешь ее поставить. Салливан задал нам творческое задание — что-нибудь про метафору. Конечно, не фильм… с другой стороны, нам нужно успеть до Хеллоуина.
Она очень внимательно на меня посмотрела. Я всегда мечтал, чтобы на меня так смотрела Ди. Почему-то мне показалось, что она меня сейчас поцелует, потому что Нуала не сводила глаз с моего рта. Я испугался, что она поцелует меня, а я подумаю про Ди, и тогда она убьет меня, и я умру мучительной смертью, которую трудно будет объяснить агентам страховой компании.
Нуала перевела взгляд на мои глаза:
— Доставай ручку.
Я послушался. Бумаги не было, но это было неважно.
— Как мы ее назовем?
Нуала, не колеблясь, забралась в кресло позади меня, чтобы иметь возможность обхватить мои плечи. Мое шестое чувство утверждало, что она холодная, но, когда она прижалась щекой к моей щеке, прикоснулась к ней самым уголком губ, во мне взорвалось совершенно другое ощущение.
Я щелкнул кнопкой ручки, чтобы начать писать, мгновение подержал ее у своей ладони, прислушиваясь к молчанию Нуалы, и вывел: «Баллада».
от: ди
кому: джеймсу
текст сообщения:
идиотка, все испортила, сама не знаю что мне нужно. думала что может быть ты. только ты целовался всерьез. черт.
только что видела делию. что она здесь делает?
отправить сообщение? да/нет
нет
сообщение не отправлено.
сохранить сообщение? да/нет
да
сообщение будет храниться 30 дней.
Джеймс
Поскольку я — не настоящий ученик, а Салливан — никудышный организатор, наш первый урок игры на фортепиано перенесли на следующую пятницу. А поскольку на следующей неделе мы с ним остались такими, как были, мне пришлось идти на урок в здание старого школьного концертного зала. В обычных классах занимаются настоящие пианисты, кларнетисты и виолончелисты, а также их настоящие преподаватели и дирижеры.
Так и получилось, что я пробирался к Бриджид-холлу. В подтверждение того, что Бриджид бесполезен для школы Торнкинг-Эш, хозяйственники оставили шелестящие осенние листья на газоне, отделяющем его от остальных зданий, и позволили плющу и самшиту поглотить унылый фасад из желтого кирпича. Тем самым они предупреждали родителей, которые приезжают навестить своих чад: «Не фотографируйте эту часть кампуса! Мы и сами знаем, что это здание слишком уродливое, чтобы в нем заниматься».
Дверь была покрыта облупившейся красной краской. Интересно. Других красных дверей я на территории не видел. Одиночка, вроде меня. В знак солидарности я слегка стукнул костяшками пальцев о ручку.
— Приятель, — тихонько проговорил я, — мы с тобой единственные в своем роде.
Я вошел в длинную узкую комнату, в которой толпа складных стульев внимала происходящему на низкой сцене в другом конце здания. Пахло плесенью и старым дощатым полом, плющ застилал матовые оконные стекла. Встроенные светильники освещали дряхлый рояль, которому, наверное, было столько же лет, сколько и самому зданию. Все вместе могло бы служить наглядным пособием к краткому курсу «Все, что вы хотели забыть об архитектуре пятидесятых».
Салливан сидел у рояля, перебирая клавиши узловатыми пальцами. Ничего выдающегося, но с инструментом он обращаться умеет. Да и рояль, вопреки ожиданиям, звучал лучше, чем выглядел. Я прошел между стульями-зрителями, схватил один из тех, что стояли в первом ряду, и вместе с ним поднялся на сцену.
— Приветствую вас, сэнсэй, — сказал я и сбросил рюкзак на стул. — Какой удивительный инструмент.
— Правда. По-моему, об этом здании все позабыли. — Салливан сыграл стандартный финал и поднялся. — Даже не верится, что у них здесь был концертный зал. Уродливое сооружение, да?
Я обратил внимание на это «у них». Салливан нахмурился:
— Ты себя нормально чувствуешь?
— Не выспался.
Мягко говоря!.. Больше всего я хотел, чтобы день уже закончился и я мог упасть в кровать и отключиться.
— Что, сон у меня на уроке не в счет?
— Ученые утверждают, что в лежачем положении информация воспринимается лучше.
Он покачал головой:
— Узнаем на контрольной. — Салливан указал на стульчик перед роялем. — Прошу на трон.
Я сел. Стульчик скрипнул и предательски зашатался. Рояль был настолько старый, что имя производителя над клавишами почти стерлось. И еще он пах измельченными старушками.
Салливан поставил ноты на пюпитр: Бах, не слишком сложный на первый взгляд, но слишком много нотных линеек для волынки.
Салливан развернул складной стул и сел на него задом наперед, внимательно глядя на меня:
— Значит, раньше ты на рояле не играл…
Воспоминание о том, как пальцы Нуалы ложатся на мои, переплелось с картинами прошедшей ночи. Я сжал пальцы в кулак и потом медленно их расслабил, чтобы не дрожали.
— Баловался один раз после нашего разговора. — Я провел рукой по клавишам и все-таки чуть вздрогнул, вспомнив Нуалу. — В общем и целом, можно считать, что мы незнакомы.
— Значит, тебе не сыграть эту пьесу?
Я снова посмотрел в ноты. Как будто на другом языке написано.
— Нет. Я ее не понимаю.
Голос Салливана изменился, стал жестче:
— А ту музыку, которую ты принес с собой?
— Не понимаю.
Салливан указал подбородком на мои руки, прикрытые длинными рукавами черной футболки с надписью «Ржу-нимагу»:
— Я прав?
Я хотел спросить, откуда он знает. Мог догадаться. Надписи — слова и ноты вперемежку — уходили под рукава. Или я закатывал их у него на уроке? Не помню.
— Я не умею играть на рояле с листа.
Салливан поднялся, сделал знак, чтобы я встал, и сел на мое место:
— Зато я умею. Закатай рукава.
Я послушался, стоя в желто-оранжевом свете сценических огней. Обе руки были покрыты маленькими буковками, неровными черточками нот на кое-как нарисованном нотном стане. Нотная запись шла до самых плеч, становясь все более кривой и неудобочитаемой на правой руке, потому что мне неудобно было писать левой.
Салливан смотрел на мои руки со смесью ярости, ужаса и отчаяния на лице.
— Где начало?
Я не сразу нашел его на сгибе левого локтя.
Он начал играть. Музыка танцевала, перескакивая между мажором и минором. И еще она была гораздо лучше, чем я помнил. Таинственная, прекрасная, тоскующая, темная, легкая, яркая, низкая и высокая. Увертюра. Собрание всего, что мы должны были включить в пьесу.
Салливан доиграл часть, написанную на моей левой руке, остановился и указал на плоский футляр для инструмента, прислоненный к ножке рояля: