Страница 38 из 50
Иностранный язык — и это был английский — я начал учить, кроме школы, конечно, оказавшись в Московском физико-техническом институте. Никакого разрешения для этого мне, студенту, уже не требовалось. Предмет был обязательным, и изучали его три года. Затем в том же обязательном порядке нужно было учить второй язык. Не буду утомлять читателей деталями, но так получилось, что я три года изучал в Физтехе японский язык, брался за французский, немецкий. Но единственное, чего я достиг в немецком, — того, что мог переводить техническую литературу. Общаться на нем я никогда не мог.
Французский я забросил, потому что физически надорвался. В конце концов я самостоятельно изучил сербскохорватский язык.
—
А вам никогда не хотелось пойти по стопам отца?
—
Конечно, хотелось. Вообще-то в школе мне о многом мечталось. Я хотел стать то писателем, то летчиком. Но ваг подошло время серьезного выбора профессии, а следовательно, и вуза. Тогда как раз переходили от 11-летнего обучения к десятилетке. Представляете: двойной выпуск, а это значит и двойной конкурс. Не только мои сверстники, но и родители пребывали в состоянии эйфории. Многие мои одноклассники собирались поступать в Высшую школу КГБ — именно имея в виду пойти по стопам родителей. И многие родители их в этом поддерживали и помогали. Забегая немного вперед, скажу, что многие как раз и поступили — раз были возможности — и сегодня работают по этой линии.
Мои друзья в период этой абитуриентской лихорадки не оставляли меня в покое: пойдем вместе. Ну, что-то вроде за компанию.
Я пришел к отцу и завел разговор на эту тему. Он тогда посадил меня напротив себя, и у нас состоялась очень серьезная беседа. Я до сих пор помню его слова: «Откуда ты знаешь, что эта работа для тебя подходит? И откуда ты знаешь, что ты подходишь для этой работы?»
А вообще-то я мог и не послушаться. Пошел бы сдавать экзамены — там же не требуется согласие родителей. Но вот звонить в службу и устраивать меня отец бы не стал. Я это точно знаю. Потому что позже, когда речь зашла о работе после окончания вуза, я попросил отца позвонить его знакомому на предмет моего трудоустройства. Отец мне тогда сказал: «Я всего в жизни добился самостоятельно. И ты будешь поступать точно так же».
—
Пришло время, когда вы решили стать космонавтом. Как отреагировал на это Михаил Матвеевич?
—
Я принял решение стать космонавтом на третьем курсе МФТИ. Поступил-то я на факультет радиотехники и кибернетики, а затем — вот такой поворот в понимании собственного предназначения. И, как следствие,—перевод на факультет аэрофизики и космических исследований.
Понимаете, мне на третьем курсе 21-й год шел, а с ним и третий десяток. Конечно, еще салагой был, но в то же время и взрослым человеком, способным принимать решения, определяющие судьбу. Это был всего лишь 70-й год. Лишь девять лет люди в космос летают. Их еще совсем мало. И отец — главным образом, по этой причине, — не поверил, что я стану космонавтом. Он посчитал, что шансов слишком мало, поэтому и не мучился размышлениями по поводу моего решения. Но он не стал меня от этого отговаривать. Он, кажется, даже обрадовался тому, что меня больше не потянет поступать в МГИМО, работать на дипломатическом поприще.
Отец считал, что дорога в космос лежит через летное училище. Но как раз к тому моменту в космос стали летать бортинженеры—Севастьянов, другие ребята. Он, зная мой характер, понимал, что если я твердо поставил себе цель—а для меня это было очень серьезно,—то буду идти до конца. И это его успокоило. Он, насколько я понимаю, про себя рассудил так: ладно, пусть и не станет сын космонавтом, зато дорога у него будет правильная, нормальная.
—
Но вы стали космонавтом. И вы, пожалуй, единственный космонавт, к которому я могу обратиться со следующим вопросом. Фразы «Я бы пошел с ним в разведку» и «Я бы полетел с ним в космос» — насколько они сопоставимы?
—
Наверное, сопоставимы. И то, и другое дело опасное. И очень многое зависит от того, с кем ты работаешь. Но еще одно обстоятельство роднит две эти профессии. И там, и там ты можешь говорить: я бы с ним пошел или я бы с ним не пошел... Кого назначат в напарники — с тем и пойдешь. И полетишь.
—
Для вас книга — это постижение себя самого через постижение отца. Я думаю, читатель отнесется к подобной постановке вопроса с пониманием. Но что касается книги как таковой, то есть риск, что кто-то заподозрит вас в необъективности.
— Я пишу книгу не только об отце, но и о товарищах его, об эпохе. И мой замысел заключается не в том, чтобы парадный портрет нарисовать, а посмотреть, откуда появляется судьба. Представьте себе некую турбулентность, вихревой поток. Быть может, это водоворот, а в нем — песчинки. Одну сюда принесло, другую туда вынесло, а третья песчинка вообще не доплыла. И человека жизнь бросает в вихри, в водовороты судьбы. Он не безволен. Он как-то отвечает на эти вызовы. Становится тем, кем становится. Как с судьбой человека взаимосвязаны время, эпоха, место, пространство? Мне вот это особенно хочется понять.
«ПАРУСНАЯ БОЛЕЗНЬ» ВЛАДИМИРА КРЮЧКОВА
Под его непосредственным руководством советской разведке в 80-е годы удалось вскрыть столько иностранной агептуры в СССР, сколько пе получилось за все остальные годы советской власти
После печальной истории с ГКЧП отношение общества к фигуре Владимира Крючкова изменилось далеко не в лучшую сторону Журналисты в интервью его просто терзали — годами. А я не собирался спрашивать его об августовских событиях 1991 года вовсе. Потому что любой его ответ на мой вопрос о ГКЧП — будь он и самым правдивым — меня бы не удовлетворил.
Но тем не менее мимо этого человека при моем живейшем интересе к разведке пройти оказалось невозможным. Все дело в том, что Крючков возглавлял Первое главное управление КГБ СССР продолжительнейший период — четырнадцать лет, с 1974 по 1988 год. И за все это время в его компетентности по линии разведки не усомнился ни Андропов, ни кто-нибудь еще. Кстати, годы при Крючкове были для нашей разведки отнюдь не безуспешными.
Понимание этого исподволь подводило меня к мысли о необходимости встречи с ним — человеком со своими взглядами на разведку и на многое другое.
Генерала армии Владимира Крючкова сейчас большинство людей в нашей стране знает и помнит лишь как экс-председателя Комитета госбезопасности СССР. А многие СМИ, при необходимости вернуться к биографии Крючкова, продолжают представлять его как «последнего шефа КГБ». Коллеги, давайте быть точными. После Владимира Крючкова Комитетом — пусть и всего один день — руководил Леонид Шебаршин. А затем в главном кабинете на Лубянке воспредседательствовал Бакатин, который откровенно заявлял, что пришел развалить КГБ. Пришел, кстати, чуть ли не в обнимку с предателем Калугиным в качестве советника...
Как бы там ни было, «самыми яркими в жизни» Крючков назвал годы, проведенные в разведке. Об этом я и собрался побеседовать, прекрасно понимая, что говорить будет трудно. Но я и не представлял, насколько это будет тяжело для него. И дело тут не в каких-то причинах морального характера. Уж за разведку-то краснеть Крючкову было нечего. К профессиональной же доле скрытности я был готов, как и к сопутствующей эмоциональной сдержанности. По опыту знал, что разведчики не слишком щедры на ароматные приправы русской речи — привыкли ведь держать язык за зубами. Но неожиданностью стал очень тихий, какой-то надломленный голос собеседника и его едва различимые слова из-за слегка нарушенного звуковоспроизведения. Я почти лежал на разделявшем нас столе, изо всех сил стараясь дотянуться диктофоном до подбородка моего визави. Я видел и слышал человека, немало пережившего и, было видно, продолжавшего переживать в ходе разговора. Владимир Александрович извинился за ситуацию. Но держался спокойно, с достоинством и, что особенно важно, с уважением к собеседнику.