Тайна гибели Есенина

Опровергнуть воспоминательницу не стоит труда – настолько она завралась (одно появление в семь часов утра Садофьева и Никитина в номере Устинова прямо свидетельствует о беспардонной лжи). Мемуаристка настрочила и много другой чепухи: «По словам Устинова, они после разговора со мной (по телефону. – В.К.) больше ничего не пили. Есенин очень нервничал… И вскоре ушел к себе в комнату. Устинов к нему заглядывал раза два, звал обратно, посидеть с ним. Есенин не пошел. И в третий раз, когда Устинов пошел опять, заглянул к Сереженьке своему, его уже не было в живых…»

Н.М. Гарина даже не удосужилась прочитать опубликованные заметки на ту же тему «заместителя папы» (так называл себя Устинов в ее семье), полностью опровергающие ее замыслы.

Сумбур Гариной любопытен в другом отношении: симпатизируя Устинову, лучшему другу своей семьи, она характеризует его «настоящим, неизлечимым алкоголиком и изломанным, искалеченным человеком», что недалеко от истины. Но для чего и во имя чего сочинялись предельно фальшивые фантасмагории? Ответ, мы полагаем, один: чтобы, не дай Бог, на ее мужа, Гарина-Гарфильда, не упало подозрение в его хотя бы отдаленной причастности к преступлению.

Опускаем подробности. Устинов отдал свое имя (скорей всего, его и не спрашивали) для организованной мистификации. Он играл роль призрака, убедившего советских обывателей в правдивости официальной версии смерти поэта (как не поверить – свидетельствует, уверяют газеты, близкий друг Есенина). Ход дьявольский, он увел исследователей на изначально ложную дорогу исканий истины. Но, как известно, все тайное рано или поздно становится явным. Когда-нибудь прояснится и загадочная смерть в 1932 году и самого Устинова – его нашли в петле в собственной московской квартире. То ли его «убрали», так как он «слишком много знал», то ли несчастного совесть замучила.

Существенное примечание: после кошмара в «Англетере», в 1926—1927 годах, Устинова печатали, как никогда, щедро (роман «Черный ветер», прозаические сборники «Пропащие годы», «Человеческое» и др.). Идеологи убийства поэта тогда же открыли просторную хлебную лазейку и другим послушным конспираторам, причастным к заметанию следов преступления: Николаю Брыкину («Дурак с партийным билетом», – окрестил его литератор Г. Матвеев на одном из писательских собраний в 1940 г.), автору (?) сфабрикованного репортажа из «Англетера», Михаилу Фроману, понятому, поставившему подпись в сфальсифицированном милицейском протоколе, Вольфу Эрлиху, заглавной фигуре грязного дела.

ГЛАВА IX

БЕСТИЯ ИЗ «КРАСНОЙ ГАЗЕТЫ» И ДРУГИЕ

Проницательные читатели и наши сердитые оппоненты конечно же заметили – еще ничего не сказано о жене журналиста Устинова – Елизавете Алексеевне, жившей, согласно казенной версии, в 130-м номере «Англетера» и, если верить семейному дуэту, души не чаявшей в Есенине.

Выше говорилось – «мальчика-то и не было». А была ли «девочка»? Предвидим возмущенный ропот наших критиков, поверивших официальной пропаганде. Как же так, скажут они, – ведь Устинова оставила на эту тему воспоминания – разве недостаточно? Многие газеты сообщали о ее искреннем расположении к Есенину.

«Тетю Лизу» (как и ее псевдосупруга) в те декабрьские дни в Ленинграде никто не видел, не описал ее внешности, не разговаривал с ней. Даже приятельница Устинова, Нина Гарина (Гарфильд), в своих лжемемуарах «не заметила» этой дамочки.

И тем не менее на нее ссылаются, ее бесконечно цитируют. Изначально кто? Все тот же сексот Эрлих. Журналисты? Да они не могли тогда слова молвить без разрешения цензуры. В то время досмотру подвергались не только многотиражные органы печати, но – в это сегодня трудно поверить – даже стенные газеты.

17 марта 1925 года совещание представителей подотделов печати зиновьевского Ленгубкома партии решило: «…В развитии постановления Оргбюро ЦК РКП(б) о массовой печати, принять за правило, что издавать стенгазету могут…» И далее следует перечень: партячейка, фабзавком, ячейка РЛКСМ и пр. Как видим, «стенать» дозволялось лишь под присмотром идеологического ока. Появились тысячи самодеятельных «изданий». К примеру, в здешнем ГПУ – «Москит», на табачной фабрике им. Троцкого – «Факел», в типографии им. Володарского – «Шило». Грозный циркуляр (№3521 от 7/Х-1925), адресованный местным цензурным отделениям, гласил: «Главлит подтверждает к исполнению обязательность присылки в Главлит точного списка… стенгазет, функционирующих в пределах вашей губернии». Коллегия ленинградского Гублита 13 марта 1926 года предписала: «Расклейка стенгазет по предприятию разрешается лишь при наличии визы Гублита». Примерно в то же время та же карательная служба постановила: «Провести срочную регистрацию стенных газет в обычном порядке по особо разработанным аспектам». Предписание цензуры равнялось военному приказу. Всегда начеку были ленинградский Политконтроль ГПУ (начальник С. Новик), Гублит (заведующий И. Острецов), Агитотдел губернского комитета РКП(б) – ВКП(б) (заместитель заведующего Я. Елькович). Бдительно охраняли жестокую идеологическую систему специальные политредакторы, уполномоченные и прочие дозорные партии. Например, цензуру «Красной газеты» осуществлял С.М. Рымшан, «Новой вечерней газеты» – И.И. Тютиков, Корыхалов, Лениздата – Адонц. За различного рода нарушения инструкций и промахи контролеры печати подвергались суду.

Представлять, что газетчики при освещении смерти Есенина могли позволить себе «самодеятельность», – наивно. Кончины видных личностей СССР, как правило, сопровождались циркулярами, запрещавшими личные взгляды журналистов. Это подтверждает следующая бумага:

«Циркулярно. Совершенно секретно.

Всем уполномоченным Гублита.

Ленинградский Гублит предлагает всем уполномоченным впредь до особого распоряжения без согласования с Гублитом не допускать опубликования в печати материалов об обстоятельствах смерти т. Дзержинского, кроме правительственных сообщений, телеграмм ТАССа и перепечаток с московских газет «Известия» и «Правда».

Зав. Гублитом Сарычев.

Врид секретаря. Петров.

21/VII-1926 г.»

Не исключено, были соответствующие циркуляры (письменные или устные) и в связи со смертью Есенина. Такой информацией могли располагать глава ленинградской цензуры в интересующий нас период Иван Андреевич Острецов и секретарь Анатолий Матвеевич Карпов (Ревич). Последний жил в чекистском доме (ул. Комиссаровская, 7/15) в квартире №5, а рядом, напомним, в 8-й, располагался таинственный (пока!) П.П. Петров. Его житейское соседство с Карповым (тоже по сути чекистом) уже само по себе показательно.

…Однако мы не забыли о Елизавете Алексеевне Устиновой. Наоборот, отступление о карающей деснице – цензуре лишь приблизило к ней. Долгие и утомительные поиски ее следов привели к поистине сенсационному результату: оказалось, роль Устиновой выполняла ответственный секретарь вечерней «Красной газеты» Анна Яковлевна Рубинштейн (1892—1937). Вначале разоблачим эту уголовно-политическую авантюристку, а затем представим ее.

В контрольно-финансовом списке работников «Англетера» за октябрь 1924 года (здесь тогда располагались иностранцы) значатся десять человек (сапожник Густав Ильвер, портной Самуил Серман, коридорный Антон Паученок и др.). Одиннадцатой по счету домоуправ Матвей Лисин карандашом вписал: «Кв. №114. Рубинштейн Елизав. Алек., членов семьи – 2, комнат – 2. Торг, москательн. товар. – Садовая, 83, торг, патент 3-го разряда. Полугодовая плата за кв-ру – 450 р.».

Само по себе странно появление какой-то торговки в ведомственном отеле, за которым присматривало «Бюро по обслуживанию иностранцев в Ленинграде» НАРКИДа (кроме Е.А. Рубинштейн, двенадцатой вписана владелица сапожной мастерской Ц.З. Рывкина, других советских жильцов нет).

Что могла делать хозяйка магазина москательных товаров среди иностранцев? Забегая вперед, предположим: выполняла какое-то секретно-оперативное задание (она, хотя и не свободно, говорила по-английски).