Страница 13 из 84
Продолжим медицинский аспект темы.
Позвольте, будут защищаться последователи версии самоубийства поэта, ведь фамилия Гиляревского стоит на «Свидетельстве о смерти», а оно выдавалось родственникам усопшего, которые могли навести у врача какие-либо справки – и тогда…
Утверждаем: Гиляревский даже не подозревал об использовании своего имени во всей этой кощунственной акции. Заметьте, в газетах конца 1925 – начала 1926 года и много позже фамилия судмедэксперта в связи с «делом Есенина» совсем не упоминается. Он так и умер, не ведая о покушении на свою репутацию.
В заключение настоящей главы попытаемся окончательно смутить скептиков. Родственники Есенина не знали даже фамилии Гиляревского, так как получили неточную копию уже упоминавшегося фальшивого «Свидетельства о смерти» поэта, а всего лишь следующий документ:
Московско-Нарвский стол записей актов гражданского состояния удостоверяет, что в хранящейся при архиве регистрационной книге Московско-Нарвского района за 1925 год в статье под №1120 записан акт о смерти 28 числа декабря месяца 1925 г. гражданина Есенина Сергея, 30 л.
Причина смерти: самоубийство, самоповешение. Выдано на предмет представления во все учреждения.
Заведующий столом К. Трифонова.
Архивариус (Подпись неразборчива).
Регистрировал В. Эрлих.
16.01.1926 г. Бассейная, 29, кв. 8».
Ссылка на судмедэксперта Гиляревского, бывшая в оригинале «Свидетельства…», исчезла, возникла «филькина грамота», увы, не смутившая близких почившего поэта. Именно эту подметную «грамотку» получила Зинаида Райх-Мейерхольд, прибывшая тогда с мужем-режиссером в Ленинград. По чьему-то наущению опять взяла грех на душу Клавдия Николаевна Трифонова (ее адрес в 1925 г.: ул. Веры Слуцкой, 86).
Эрлих, получив поддельную справку, вновь укатил в Москву (данные домовой книги) – докладывать кому-то затаившемуся об успешно проведенной операции по зачистке кровавых следов.
Сергея Есенина плотно окружали если не сами «пламенные революционеры», то их дети и родственники. Его подруга Галина Бениславская была близкой приятельницей Янины Козловской, дочери известного Мечислава Козловского, масона, служившего Ленину в качестве почтового ящика для приема в Петрограде немецких (и не только немецких) денег перед Октябрьским переворотом. Называвший себя имажинистом циник Анатолий Мариенгоф доводился родным племянником человеку с такой же фамилией, приехавшему в Петроград в скандально известном «пломбированном вагоне» вместе с «вождем пролетариата».
Чекисты, начиная с головореза Якова Блюмкина, как поганые мухи, липли к поэту. Одни, как Иван Приблудный, совершали свой тайный промысел лениво, из-под палки. Другие не только охотно исполняли прибыльное черное дело, но и творчески, сладострастно. О некоторых сексотах ГПУ мы уже писали. Добавим несколько дополнительных штрихов к гэпэушному окружению Есенина и пополним чреду охотников за ним при жизни и надругавшихся над его памятью после смерти.
О стихоплете и сексоте ГПУ, виновном в расстреле Николая Гумилева, Лазаре Васильевиче (Вульфовиче) Бермане (1894—1980), ленинградском журналисте и автомобилисте, в последние годы в печати кое-что сказано.
В 1914—1915 годах он был секретарем петроградского журнала «Голос жизни», где состоялось его знакомство с Есениным. Из неопубликованной переписки Виктора Шкловского с Берманом, его другом и однокашником по Тенишевскому училищу, видно – оба чтили Ветхий Завет и стояли тогда на распутье оценки русской поэзии. В одном из ранних писем (1915?) Шкловский наставлял «милого Зорю» (домашнее прозвище Бермана): «Нет на свете выше подвига, чем подвиг Моисея. О нем же, взяв Библию, чти… А пока пиши стихи и не завидуй стишкам Есенина». В письме примерно того же, военного, периода Шкловский откровенничает перед Берманом: «Россия уже проклята Богом за Израиль, но наше – уже не библейское – сердце не понимает его правосудия». Короче, друзья по духу и формалистическому методу в критике. Их доверительные эпистолы, надеемся, еще станут предметом раздумий о путях вхождения некоторых литераторов в русскую культуру.
Л.В. Берман относился к Есенину чванливо, как мэтр к слабенькому ученику, но, видя его огромную популярность, считал обязательным везде, где можно, напоминать, как он облагодетельствовал в «Голосе жизни» начинающего в поэзии рязанца. В письме от 18 марта (конец 50-х гг.) Берман в ответ на предложение Н.С. Войтинской организовать «есенинскую экспедицию» и по ее результатам выпустить сборник писал: «…моя заинтересованность в этом вопросе, по существу, сводится лишь к тому, чтобы в предисловии было упомянуто, что у меня с Сережей была в Петрограде дружба в 15—16 гг. и что я обратил внимание на явление, о котором идет речь. Вот пока и все». Погреться на старости лет в возрождавшихся лучах есенинской славы он был не прочь, однако признать свою серость он так и не смог. В том же письме он рассказывает корреспондентке о встрече в июне 1942 года с неким земляком поэта, стихи которого «были отличные, внутренне более зрелые» и затмевали произведения автора «Анны Снегиной». Патологический завистник, Берман в своих воспоминаниях постоянно талдычил о том же, приводя в качестве недосягаемого образца свое стихотворение «Доярка»:
Некоторые современные литераторы пытаются представить Бермана искусником поэтической формы, новатором-теоретиком в разработке «концепции реализма» (см.: Энциклопедический словарь «Русские писатели». Т. 1. М., 1989), что, кроме недоумения, ничего не вызывает. Уже в четырнадцать лет Зоря определил для себя собственные законы лирики: «Стихотворения, передающие оттенки настроений, – это птицы с подрезанными крыльями, это облако, которое мгновенно сгоняется с души» (из письма от 14 июня 1908 г. к А.Б. Сахарову). Подростку говорить такую нелепость простительно, он еще не читал Аристотеля, Гегеля, Белинского, которые думали о природе поэзии совсем обратное. Но Берман (по образованию юрист) в своих представлениях о художественном слове (да и жизни) так и остался навсегда умником-утилитаристом. Сердечно симпатизировавшая ему поэтесса Елизавета Полонская верно назвала его «пустяшным поэтом», увидев в его натуре «замедленные реакции» (из ее письма от 7 октября 1950 г.).
Однако оставим лирику и вернемся к суровой прозе.
Лазарь Вульфович Берман всю свою сознательную жизнь пил «из сосцов» ЧК – ГПУ – НКВД. Стишки для него были лишь усладой амбиций и внешним антуражем его тайной черной работы, в которой он (как и В.И. Эрлих) находил свое истинное вдохновение. Наконец-то стало возможным представить его настоящий облик.
Справка из тайников Федеральной службы безопасности: «По материалам архивного уголовного дела за 1918 год проходит в качестве арестованного Берман Лазарь Васильевич. Освобожден из-под стражи по Постановлению Председателя ВЧК 29 ноября 1918 года за отсутствием достаточных оснований для предъявления обвинения в шпионаже».
Подумать только: сам всемогущий Дзержинский вмешивается в судьбу недавнего выпускника юридического факультета Петроградского университета! Не ошибемся, если скажем, – питавший слабость к прекрасному, председатель ВЧК освободил Бермана не за его «гигантские образа» и невинность по части российских военных и прочих секретов, а по склонности последнего заглядывать в замочные скважины. Не с той-то поры Зоря превратился в профессионального стукача?..