Страница 190 из 213
Купил две бутылки — зачем? Ни малейшего желания пить не было, нести неудобно, в кооперативе завернули кое-как, и бутылки все время норовили выскользнуть из рук. Грех, да и только… Когда остановился у порога, увидел Ханжонкова, тот осторожно поднимался по лестнице. «А я веду за вами наблюдение, думаю — когда заметит? А вы — ноль внимания. Что ж, я понимаю, обижать Сцепура умеет, обижать — не врагов ловить, факт. Помочь? — Не дожидаясь ответа, поднял бутылки, улыбнулся застенчиво: — Сроду не пробовал, вкусный, говорят?» — «Сейчас попробуем, — повеселел Сергей, пропуская Ханжонкова вперед. — Располагайся, а я пока все устрою…»
Ничего, кроме книг на простых деревянных стеллажах, в комнате не было, у окна стояла офицерская раскладушка времен русско-японской войны, некрашеный стол и две табуретки, детекторный приемник на тумбочке в углу. «Книг-то, книг… — покрутил головой Степан. — Я столько один раз и видел — в монастыре Трифоновском, у нас, в Вятке. А вы, Сергей Петрович, правда дворянин?» — «Правда, ты открывай, не стесняйся, закуски, извини, нет, но ведь это вино очень легкое, приятное, вот шоколадка нашлась…» Тут случился казус — Ханжонков скрутил проволоку и не придержал пробку, и она выстрелила в потолок, а шампанское вырвалось, как из брандспойта, обдав незадачливого Степана с ног до головы. «Эх, новый костюм из шевиота, теща убьет…» Сергей, давясь смехом, выговорил, перемежая слова глухим кашлем: «Оно сухое, следа не останется». — «Вы с меня смеетесь! — зашелся Степан. — Ничего себе — сухое. Я же наскрозь».
Дитя природы, конечно, и не в шампанском дело — плевать на него… Только как медленно, как лениво набирают они темпы, как не торопятся отвыкать от «мы академиев не кончали», гордятся сохой, деревней, город презирают, интеллигенцию, особенно старую, просто ненавидят… Ну, в этом еще хоть есть какой-то резон, не вся эта интеллигенция двинулась навстречу простому люду. В последние годы позабылась и революция, и гражданская, нэп вон только-только закончился, и снова деньги выползли на первый план — кто посытнее живет, поуютнее, тот и человек, тому и уважение, к тому и зависть, чаще болезненная, вон Маяковский как влепил: «Он был монтером Ваней, но в духе парижан себе присвоил званье «электротехник Жан». Лучше не скажешь… «Пей медленно, небольшими глотками, — посоветовал Сергей, — и цени революцию: до нее это вино вкушали только богатые, бедные рылом не вышли».
Конечно, о том, что нынешнее Абрау было не того качества, что дореволюционное, Сергей не сказал. Такую тонкость Степан вряд ли бы понял, а ведь цена за бутылку зависела именно от этого…
— А книжек зачем столько? Вы ведь не монах? И потом, я думаю, в каждой книжке — разное? Это ведь может идеологицки сбить?
— У человека, Степа, должно быть право выбора.
— Так ведь выбрали уже? Лучшее из лучших, разве нет?
— Да. Но ведь и за лучшим следует еще более лучшее. Жизнь неисчерпаема, Степа…
— Этого нам не понять. Все равно — книги красивые. Золотятся, серебрятся, кожи много… Смотрится, одним словом. Но я, Сергей Петрович, к интеллигенции отношусь с прох… проф… Ну, вы меня поняли, слово больно мудреное — подозрительностью (Сергей понял: он хотел сказать — с профессиональной). Все они, за малым исключением, бывшие белогвардейцы или сочувствуют. Оттого что никак не могут расстаться с роскошью — квартирами там, граммофонами… У нас верная линия: стол, стул, борщ, картошка с селедкой, «Капитал» Маркса и указания товарища Сталина, а также «Месс-Менд» товарища Шагинян. Жениться, само собой, чтобы было кому постирать, а в воскресенье, если нет службы, в синему или на рыбалку. Абсолюдный, по-научному сказать, идеял. И конечно же жить только коллективом, чтобы локоть, чтобы не отрываться, чтоб вовремя поправить. Вам, поди, и побеседовать не с кем?
— Отчего же… Вот — Еврипид, Софокл, Ювенал… их мысли волнуют меня, это вечные мысли…
— Они иностранцы… А мы для своего народа боремся. Чтобы счастья всем поровну! Драться за это надо с мировым капиталом, а не о себе думать! Если мировая революция победит — счастье придет и к китайскому кули и к американскому негру, разве нет?
— Они не иностранцы, Степа, — Ювенал и Софокл… Они принадлежат всем. Пусть это и прошлое, все равно…
— Э-э, Сергей Петрович, что нам прошлое — прах… Отрясем с ног своих! Мы ведь для будущего живем!
Сергей хотел было сказать, что жить для будущего — это то же самое, что жить для прошлого, демагогическая красивость… Но промолчал. Подумал: если когда-нибудь поступит Ханжонков в академию, там «потенциальные белогвардейцы» все ему объяснят. А сейчас еще не пришло время.
…Оставшись один, Сергей набрал номер. Таня ответила сразу: «Сережа, это ты? Я же знаю, что это ты». Он долго молчал, не решаясь повесить трубку. Но и сказать не решился ничего. Что говорить? «Люблю», «твой», «навеки»… Пустые все слова. Недели две назад, поздно вечером (он уже засыпал), в дверь тихо постучали. Он выдернул из-под подушки малый маузер, спросил враз севшим голосом: «Кто там?» — «Это я…» Прыгающими пальцами повернул ключ и сбросил крючок. Таня стояла на пороге — простоволосая, босая, туфли она держала в руке. «Ты как вошла?» — «Вот…» — она показала согнутый гвоздь. «Ты… им открыла?» — «У меня же нет ключа». — Она бросила гвоздь в угол, он тихо звякнул. «Хорошо, что…» — Сергей запнулся. «Что не вышли соседи, ты это хотел сказать? Как ты ко мне относишься?» — «Я люблю тебя». — «Скажи еще раз…»
Он говорил до утра, говорил и тогда, когда она уснула у него на плече. Около шести разбудил: «Тебе пора». — «Соседи увидят?» — «Я беспокоюсь о тебе». — «Разве?» — «Танечка, любовь, конечно, изгоняет страх, но ведь эта пламенная сентенция родилась в древней Иудее, там все было по-другому… К нам бы апостола Павла, на пару часов…» — «И что же?» — «Он бы отрекся от этих слов». — «А ты? — она словно проколола его насквозь мгновенным взглядом. — Можешь не отвечать. Прощай». И ушла. Отношения снова стали натянутыми. Таня была ригористкой и максималисткой от рождения. Любимое ее изречение — обрывок пошлого стихотворения — приводило Сергея в ярость: «Жить не уныло и не тайком, подобно горной нестись лавине, мне счастье нужно все, целиком, и мы не сойдемся на половине!» Какая гадость, гимн провинциальных девиц, мечтающих удачно выйти замуж… Он нажал рычаг.
Похороны Анисимова и Емышева состоялись на другой день на Завальном кладбище — это неблагозвучное название возникло оттого, что кладбище появилось в незапамятные времена за давно уже не существующим городским валом. При огромном стечении народа — собрался почти весь город — провожали погибших чекистов в последний путь. Красные гробы вынесли и поставили на грузовой автомобиль с откинутыми бортами, оркестр заиграл траурный марш Шопена, и грузовик медленно тронулся под неровные, неслаженные звуки. Следом шли сотрудники райотдела, потом работники горкома и исполкома, потом все остальные. Родных и близких у погибших не было, время, жестокое и непримиримое, мало кому из чекистов позволяло обзавестись семьей. Любовь требует душевной отдачи, цветов, свиданий, походов в кино, но не до этого было, и чекистские браки, как правило, были случайными и странными — вроде ханжонковского…
Но вот впереди обозначились тяжелые чугунные ворота с коваными венками, они были наглухо закрыты; когда-то, лет пятьдесят назад, какой-то шутник заклепал их в канун похорон городского головы, и того пришлось вносить на кладбище через специально сделанный пролом в стене. С тех пор никому и в голову не приходило распилить заклепы на воротах, и тысячи последующих процессий так и вносили своих покойников через пролом. Внесли и Анисимова с Емышевым — дорожка здесь была широкая, еще дореволюционная, современная исполнительная власть запрещала занимать ее под новые могилы, так что поначалу высоко поднятые на вытянутых руках гробы неторопливо и величественно, как и приличествовало печальному обряду, плыли над толпой, багровея среди не увядших еще листьев. Но потом дорожка сузилась, здесь запрет уже не действовал и могилы подступали вплотную, заставив большую часть провожавших разбрестись среди оград и крестов. Но и эта дорожка понемногу исчезла, превратившись в узенькую тропочку, — здесь и оркестр отошел в сторону, продолжая надрывно всхлипывать, впрочем, уже достаточно глухо: листва гасила звуки труб. Гробы понесли цугом, провожающих осталось с десяток, не больше, а когда и тропинка вдруг уперлась в высокую могильную ограду с острыми пиками на каждом штыре, процессия остановилась окончательно. Одни перелезли через ограду, другие передали им гробы, потом тоже перелезли и снова приняли погибших на руки, и так продолжалось до тех пор, пока оба гроба не оказались на крошечном пятачке возле двух вырытых рядом могил. Постепенно оркестр и провожающие сосредоточились в близлежащих оградах и просвечивали сквозь них светлыми плащами и белыми рубашками, путаница обелисков и крестов вдруг упорядочилась. Сцепура снял фуражку (по траурному случаю он надел форму) и, приведя свое излишне подвижное лицо в состояние окаменения, произнес слова, известные задолго до рождения не только погибших чекистов, но и той власти, которую они представляли и защищали.