Страница 3 из 74
Не таковое чувство любви проявилось в Греции. Там она была идея красоты; там в самых мифах излилась мысль любви, в общей действительности всемирной жизни, в Эроте, после коего проистекло рождение женской красоты — в Афродите. Едва она вышла на берег, родившись из пены морской, то немедленно пристали к ней любовь и желание. Этот сладостный миф красоты объясняет очищенное понятие о прекрасном и изящном. Грек пленялся красотой, а красота возвышала понятия до сравнения ее с божеством. Не одна земная прелесть Венеры привязывала пламенного грека к здешней земле: он создал еще три любви: небесную, олицетворенную в Урании, обыкновенную в Пандемосе и предохранительную в Апострофии. Это нравственное чувство лежало в основе эллинского духа. Поэтому на Эрота греки смотрели как на страшного бога, для которого было забавою губить невинность. Этот маленький крылатый божок вполне оправдывал их мнение; он изображался с коварной улыбкою на устах, с натянутым луком в руке и стрелами в колчане, висевшем за плечом. Сколько легенд оставил после себя лукавый Эрот! Сколько он породил несчастий от страстной любви, оканчивавшейся смертию без достижения взаимного ее участия, как, например, Сафо к Фаону, или же казнью раздраженных богов за преступную связь между братьями и сестрами, дочерьми и отцами, сыновьями и матерями! Но сколько было нежности и неисчерпаемой радости в той любви, которая увенчивалась чистейшею взаимностью! Греки не без причины выразили поэтическую мысль брачного сочетания любви с душою — Эрота с Психеею. Павсаний прекрасно объясняет нежное чувство любви статуей стыдливости, которая изображала девушку: голова ее была наклонена и накрыта покрывалом. Но эта статуя стыдливости, представлявшая Пенелопу, взята из самого события. Улисс, женившись на Пенелопе, решился возвратиться в свое царство, Итаку. Тогда престарелый царь лакедемонский, Икар, не вынеся мысли о разлуке с дочерью, умолял Улисса остаться у него: Улисса ничто не тронуло; он уже готов был сесть на корабль, но царственный старец пал к его ногам. Улисс, обратясь к нему, сказал, чтобы он спросил свою дочь: кого она выберет между ними: отца или мужа? Пенелопа, не говоря ни слова, накрылась покрывалом. Из этого безмолвного и нежно-страстного движения старец понял, что муж для нее дороже отца, но что робость и стыдливость сковали уста ее. В учении Платона любовь возвышена до небесного созерцания. «Наслаждение красотою, — говорит он, — возможно в этом мире по одному воспоминанию о той истинной красоте, которая стремится к первоначальной ее родине — к горней красоте, к божественному источнику всякой красоты. Развратный стремится к красоте, не понимая, что он носит ее имя; подобно четвероногому он ищет одного чувственного наслаждения. Посвященный в таинство нравственности изображает красоту богоподобным сиянием и радостно трепещет пред ее величием: он, видя в ней одно прекрасное, обожает уже ее; он воздвиг бы ей алтари, если бы не знал, что его назовут безумным!» Вообще женщина для грека была прекрасна, и назначение ее было чувство изящной страсти. Боги и смертные называли троянскую Елену бесстыдной за несохранение стыдливости; но Киприда покровительствовала ей; за нее сражались цари и народы.
Прекрасно выражена стыдливость в антологии Батюшкова:
Здесь женщина — наслаждение; а стыдливость — упоение любви! Страсть насытилась, но любовь созидает новые предметы очарования. Грек оставался верным чувству изящного, и в осень дней своей владычицы он смотрел на любовь, как на изящное наслаждение.
Или:
Вот где мука страсти, отторгнувшейся от изящного наслаждения! Это вопль женщины, оплакивающей свое падение; это скорбная память сердца, пораженного минутным упоением!
У греков любовь и совершенство ее, чувство и сочувствие, находились в вечной борьбе с земными силами — со страстями; но разумное сознание восторжествовало в образе олимпийских богов, и греки олицетворили чувство любви в сочетании богов с людьми.
В средние века любовь проявилась во вздыхательном романтизме. Это произошло не от ошибки, но от недостатка просвещения, от невежества. В Греции все боролись с совершенством богов, а в Европе, в средние века, все созидалось безрассудной фантазией, потому что все носило на себе печать противоречия и бессмыслицы, и тогда снова разлилось туманное понятие Востока об истинной любви и красоте. Движение чувств было сердечное и страстное; но оно не совершалось во имя рассудка. Рыцарская верность была высшей мудростью, а смерть была жизнью, которая развивалась в словах будущей таинственности: там мы будем неразлучны! Все жило надеждой без действительности, желанием без достижения цели. Чувствования были тревожные, а жизнь беспокойною. На тело смотрели, как на темницу для души, не думая о том, что в здоровом теле обитает здоровая душа. Дикие противоречия шли рука об руку: злодейство и преступление прикрывались притворным покаянием; набожность и святотатство обрядными молениями; честь и справедливость заключались в форме, а не в самом деле. Рыцарь считал бесчестием отказываться от вызова на поединок, а между тем не стыдился грабить по дорогам. Любовь не была действительной жизнью, но ароматным обаянием, между тем как женщина была царицею! Умереть за один ласковый взгляд ее было наградой! Доказывать, что владычица его души добродетельнее и очаровательнее всех богинь-красавиц в мире, было обыкновенным делом: меч был судьею, а наградой нежное словцо: мой рыцарь! Это значило — мой защитник. Каждый рыцарь смотрел на избранную свою красавицу как на существо бесплотное: имя ее призывал в битвах и умирал с ее именем! Но это благоговейное чувство нисколько не мешало ему жениться на другой или быть в связи постыдной со многими женщинами. Вступить в брак с владычицею своего сердца значило осквернить безотчетно святейшие к ней верования, унизить ее до простой женщины и увидеть в ней обыкновенное земное существо. Если молодой юноша, влюбившийся в дочь вассала, слышал из уст красавицы привет любви, то он считал себя невыразимо счастливым. Если же, по несчастью, не было ответа на сочувствие, то он умирал с горя: брак был тогда гробом для любви. Но когда царица души делалась женою, тогда поступали с нею со всею необузданностью воли и по праву сильного. Царица была унижена до рабыни: безропотное ее рабство было добродетелью, терпение — утешением в жизни. При малейшем сомнении в неверности ее убивали или зарывали живою в землю. И вот любовь рыцарских времен! У греков красота сосредоточивалась в изящных формах воодушевленного тела, а в средние века — в выражении одежды, глаз, лица и поступи. У первых сами статуи представлялись нагими и полунагими, а, у вторых они облекались в покров неопределенности.