Страница 17 из 92
Впрочем, наблюдения над авторской правкой «Пролога» увели нас в сторону от вопроса, что же заставило Деникина, после создания капитального исторического труда и в преддверии исторических же по сути очерков «Старой Армии», облечь свои мысли в беллетристическую форму? Полное проникновение в тайны авторского вдохновения, разумеется, невозможно, — но, думается, причины следует искать в живом, непосредственном мировосприятии Антона Ивановича, как мы уже не раз отмечали, в гораздо большей степени уделявшего внимание конкретным людям с их взаимоотношениями, чем отвлеченным «идеологическим» понятиям и рассуждениям. Знаменательное обстоятельство: во фразе из приведенного нами выше письма Лукомскому— «Нужно или не знать, или невнимательно относиться к моим писаниям, чтобы не видеть, с каким признанием и любовью я всегда относился и отношусь к русскому офицеру» — первоначально стояло «к офицерству», но Деникин исправил, и в этом исправлении, как в капле воды, отразился весь. Объектом любви и признания для него является не абстрактное, обобщенное и в сущности безликое понятие, а — по отдельности и в совокупности — те живые подвижники русского воинства, к которым весною 1917 года обращался он со страстною речью:
«Вы — бессчетное число раз стоявшие перед лицом смерти! Вы — бестрепетно шедшие впереди своих солдат на густые ряды неприятельской проволоки, под редкий гул родной артиллерии, изменнически лишенной снарядов! Вы — скрепя сердце, но не падая духом бросавшие последнюю горсть земли в могилу павшего сына, брата, друга! Вы ли теперь дрогнете? Нет!
Слабые — поднимите головы. Сильные — передайте вашу решимость, ваш порыв, ваше желание работать для счастья Родины, перелейте их в поредевшие ряды наших товарищей на фронте. Вы не одни: с вами все, что есть честного, мыслящего, все, что остановилось на грани упраздняемого ныне здравого смысла. […]
Пусть же сквозь эти стены услышат мой призыв и строители новой государственной жизни (обращение в первую очередь ко Временному Правительству. — А. К):
Берегите офицера! Ибо от века и доныне он стоит верно и бессменно на страже русской государственности. Сменить его может только смерть»{138}.
И сохранившееся со дня этого горячего призыва воодушевление, в сочетании с природной наблюдательностью и острым умом (соратник Деникина по Мировой войне вспоминает: «В товарищеском кругу он был центром собрания… так как подмечал в жизни самое существенное, верное и интересное, и многое умел представить в юмористической форме»{139}), сделали, на наш взгляд, вполне справедливым отзыв одной из эмигрантских газет о сборнике «Офицеры»: «Если будущие историки, стратеги и политики откажут А. Деникину в признании за ним дарований крупного военного вождя, то литературные критики охотно примут в лоно безусловно талантливых писателей»{140}.
Но, помимо всего этого, Антон Иванович в «Офицерах» загадал и загадку для историков, имеющую непосредственный интерес с точки зрения восстановления подлинной картины Гражданской войны. Речь идет о рассказе «Исповедь», в котором бывший генерал, находясь на советской службе, подводит «свою» армию под поражение и погибает, отравленный по завуалированному приказу Троцкого, не желающего известиями об «измене командарма» деморализовать красноармейцев и дать оружие своим политическим недоброжелателям. «Грешен… против Бога… и… и… людей… Каюсь… во всем… Но… но… в одном… не грешен… Им служил… только для… вреда… Во всем… с первого… дня… всегда… как мог… […] Зла… не помню… никому… но им… за Россию… им не могу… ни… ни… когда…» — исповедуется умирающий генерал{141}, и невольно возникает вопрос, существовал ли в действительности такой человек и о ком думал автор, создавая этот образ?
В самом деле, в отличие от рядовых офицеров, чьи судьбы, при всей их индивидуальности, довольно похожи одна на другую, герой «Исповеди» находится в ситуации уникальной, и кажется правдоподобным, что Деникин, который, как мы знаем, «всякий малейший эпизод» старался «брать из жизни» (в этом, пожалуй, он все-таки «недостаточно беллетрист»), использовал в своем рассказе какие-то реальные события. Намек на них — но опять-таки не более чем намек — находим и в «Очерках Русской Смуты», где генерал говорит об офицерах старой армии, ставших советскими «военспецами»: «От своих единомышленников, занимавших видные посты в стане большевиков, мы решительно не видели настолько реальной помощи, чтобы она могла оправдать их жертву и окупить приносимый самим фактом их советской службы вред. За 21/2 года борьбы на Юге России я знаю лишь один случай умышленного срыва крупной операции большевиков, серьезно угрожавшей моим армиям. Это сделал человек с высоким сознанием долга и незаурядным мужеством; поплатился за это жизнью. Я не хочу сейчас называть его имя…»{142} Формулировка «мои армии», если только не считать ее оговоркой (для чего, впрочем, нет никаких оснований), отсылает к 1919 году, а упоминание о «срыве крупной операции» — как нам кажется, к августу — сентябрю, когда (по советской терминологии) «августовское контрнаступление Южного фронта», имевшее целью остановить победное продвижение Вооруженных Сил Юга России, разгромить Добровольческую, Донскую и Кавказскую Армии и выходом к Новочеркасску и Ростову-на-Дону расчленить контролировавшуюся русскими войсками территорию, — потерпело сокрушительное поражение. Правда, месяцем-двумя ранее красные тоже весьма болезненно отреагировали на свои неудачи, обрушив репрессии на старший командный состав из «военспецов», включая Главнокомандующего Вооруженными Силами Республики И. И. Вацетиса и Начальника Полевого Штаба Реввоенсовета Республики Ф. В. Костяева{143}, а про арестованного Начальника Оперативного управления Всероссийского Главного Штаба, бывшего генерала С. А. Кузнецова, заключенные Бутырской тюрьмы, где он недолго содержался, даже рассказывали, будто «генерал Деникин прислал Ленину требование ничего не предпринимать» против него, угрожая, что «за его смерть большевицкие тузы ответят своими головами» (впрочем, это не спасло Кузнецова от чекистской расправы){144}; но обстоятельства судьбы последнего слишком сильно отличаются от изображенных в «Исповеди», а Вацетис с Костяевым вообще отделались непродолжительным тюремным заключением. Возвращаясь же к сорванному «августовскому контрнаступлению», обратим внимание на еще одну знаменательную оговорку «Очерков Русской Смуты»: осуществлять операцию с советской стороны должны были на балашовском и воронежском направлениях «ударные группы: на первом [ — ] Шорина из 10[-й] и 9[-й] армий, силою в 50 тыс[яч], на втором — генерала (! — А.К.) Селивачева — из 8-й, 13-й и левобережной части 14-й армии, силою до 40 тыс[яч].»{145}
Абсолютизировать эту оговорку (или «проговорку») и считать ее прямым намеком вряд ли стоит — Деникин неоднократно упоминал старые чины своих противников, и на тех же страницах мы видим «полковника Каменева», «генерала Егорьева», «полковника Егорова», — но противопоставление двух командующих мощными войсковыми группами (В. И. Шорин тоже был кадровым офицером, полковником) все-таки невольно привлекает внимание к генералу Селивачеву.
В. И. Селивачев должен по праву быть отнесен к числу лучших боевых генералов Российской Императорской Армии. «Замечательный человек и выдающийся военачальник»; «умный, строгий взгляд его карих глаз, живость характера, горячая преданность военному делу, настоящий «feu sacre» («священный огонь») и большая требовательность к своим подчиненным делали его выдающимся военным учителем», — вспоминал младший соратник Селивачева{146}. Отличившись еще на Японской войне, на Мировой он заслужил Орден Святого Георгия IV-й степени и Георгиевское Оружие, в летних боях 1917 года одержал одну из немногих побед той несчастливой «революционной» кампании (в «битве у Зборова»), а накануне так называемого «выступления генерала Корнилова» был среди тех, кто поддерживал «корниловскую программу» (установление сильной государственной власти, милитаризация военной промышленности и железных дорог, решительная борьба против большевиков). «Прямой, храбрый и честный солдат, который был в большой немилости у комитетов», — характеризует его Деникин в «Очерках Русской Смуты»{147}, — и неудивительно, что, не сыграв какой-либо действенной роли в «корниловские дни» августа 1917-го, генерал Селивачев был все же арестован солдатней за отправку телеграммы о моральной поддержке Корнилова{148}. «Вины» за ним не нашла тогда даже революционная власть, и Селивачева вскоре выпустили на свободу, но Антон Иванович — один из самых активных «корниловцев» — должен был сохранить уважение к своему товарищу по заключению.