Страница 10 из 45
Для иных — многих, даже очень многих — людей, которые сосредоточены только на собственной персоне, любовь к человечеству зачастую или, впрочем, почти всегда сводится к любви к себе, к самообожанию.
Чрезвычайно довольным собой, своим искусством и своими зарисовками островных пейзажей был, без сомнения, в те дни на Капри и Джорджо Мирелли.
Мне кажется, я уже говорил: обычным состоянием его души были восторг и удивление. Нетрудно представить, что, находясь в подобном состоянии духа, он увидел эту женщину не в настоящем ее облике, со всеми ее нуждами и потребностями, оскорбленную, истерзанную, озлобленную пересудами и кривотолками на свой счет, а в некоем спонтанно возникшем, фантастически преображенном измерении и в том свете, которым он лично ее осветил. Мирелли чувствовал цветом и, поглощенный своим искусством, своим даром, не знал иных ощущений, кроме цвета. Все его представления о Варе Несторофф проистекали от света, которым он обернул ее; выходит, его представления о ней были субъективными, только ему понятными. Ей вовсе незачем было — да и как бы она могла? — во всем этом участвовать. Но, как известно, ничто так не раздражает нас, как чувство собственной непричастности к празднику, яркому, веселому, который разворачивается на наших глазах, и причину этой отверженности нам не дано ни знать, ни разгадать. Но даже если бы Джорджо Мирелли рассказал ей о своих чувствах, ничего передать он бы не смог. Это был праздник его души — свидетельство того, что и он видел и ценил в ней только тело; не так, как другие, с грязными намерениями, это точно. Но, если вдуматься, в дальнейшем такая влюбленность лишь еще сильнее должна была разозлить эту женщину. Ибо если вокруг не находилось поддержки беспокойным метаниям ее духа и защиты от всех тех, кто видел в ней только тело и жаждал обладать им ради удовлетворения животного голода, вызывая в ней чувство гадливости и тошноты, то чувство презрения к человеку, который также желал ее тело, дабы извлечь из него идеальную радость, причем для себя одного, — это презрение наверняка было сильнее, поскольку не находилось никаких поводов для чувства гадливости, а посему тщетной становилась месть, которую она в таких случаях обычно применяла к другим. Ангел обычно злит женщину больше, чем грязное животное.
От его товарищей по искусству в Неаполе мне известно, что Джорджо Мирелли был человеком чистейшей души, и вовсе не потому, что избегал женщин — он был парень не из робких, — а потому, что инстинктивно избегал пошлых развлечений.
К его самоубийству, безусловно, причастна Варя Несторофф. Вероятно, лишенная его внимания, помощи и поддержки, она сильно рассердилась и, чтобы наказать его, должна была прибегнуть к самым изощренным приемам своего искусства, сделать свое тело не только усладой для его глаз, но и живой плотью; когда же она поняла, что он, как и многие другие, побежден и рабски ползает у ее ног, она, дабы сполна насладиться местью, отказала ему в иных утехах, помимо тех, которыми он удовлетворялся до сих пор и к которым стремился как к высшей, достойной его цели.
Я говорю, это вероятно, если мы хотим быть пристрастными. Мадам Несторофф могла бы возразить (и вполне возможно, что возражает), что она ну никак не могла извратить чисто дружеские отношения, которые установились между ней и Джорджо Мирелли; действительно, когда он, не удовлетворяясь более их чистой дружбой, с настойчивой безрассудностью стремился сломать ее неуступчивость, дабы добиться желаемого, и предложил ей себя в мужья, она долго сопротивлялась, это точно, с целью отговорить его от подобного шага — я это знаю наверняка. Она даже собиралась уехать с Капри, исчезнуть, но под конец сдалась из-за его жуткого отчаяния.
Но если все же быть пристрастными, то можно предположить, что и ее неуступчивость, и сопротивление, и угрозы с попыткой бежать, исчезнуть — все это были уловки, приемы ее искусства соблазна, она хотела довести юношу до полного отчаяния и, доконав его, заполучить то, что в противном случае он вряд ли бы ей дал. Первое, о чем она попросила, — отвезти ее в домик в Сорренто и представить как невесту милой бабушке, нежной сестренке, о которых он столько рассказывал, и жениху сестры.
Похоже, что жених сей, Альдо Нути, воспротивился помолвке сильней, нежели обе женщины. Но у него не было ни власти, ни силы, чтобы препятствовать этой женитьбе: Джорджо Мирелли был сам себе хозяин и справедливо полагал, что не обязан ни в чем ни перед кем отчитываться. Но Альдо Нути мог воспротивиться — и приложил дня этого все усилия — визиту этой женщины. Как, ее хотят поставить вровень с сестрой, заставить сестру принять ее и обходиться с ней, как с равной? Да понимают ли они, бабушка Роза и Дуччелла, что за женщину собирается представить им Джорджо, на ком он собирается жениться? Русская авантюристка, актерка, чтобы не сказать хуже. Как можно допустить, как не воспрепятствовать всеми силами?
Опять всеми силами… Увы, да! Кто знает, сколько бабушке Розе и Дуччелле пришлось бороться, чтобы мало-помалу, ненавязчиво, ласковыми убеждениями победить эти силы Альдо Нути. Но если б они могли вообразить, чем обернется дело, когда Варя Несторофф — застенчивая, воздушная, улыбающаяся — переступила порог милого домика в Сорренто!
Вполне вероятно, что Джорджо, желая как-то оправдать бабушку Розу и Дуччеллу, которые все медлили и откладывали с ответом, сослался на сопротивление сестринского жениха; мадам Несторофф сочла, что ей впору померяться с ним силами сразу, войдя на виллу. Подробности мне неизвестны! Знаю только, что Альдо Нути увлекся и, как былинка, был затянут в омут страсти к этой женщине.
Я не знаю его. Видел один раз еще мальчиком, когда был репетитором Джорджо; он показался мне пустышкой. Это впечатление не совпадает с тем, что по моем возращении из Льежа рассказывал о нем Мирелли: он, мол, натура сложная. То, что я узнал на его счет от других, тоже не совпадает с моим впечатлением; а я до сих пор говорил о нем, руководствуясь сложившимся у меня представлением. Надо полагать, оно все-таки ошибочно. Ведь его полюбила Дуччелла! А это является наилучшим доказательством моего заблуждения. Но впечатлениям не прикажешь. Может, он и впрямь серьезный молодой человек, хотя и весьма пылкого темперамента; для меня, покуда я его сам не увижу, он останется пустышкой с вышитым на носовых платочках и на портмоне баронским гербом, барчуком, которому бы так хотелось стать драматическим актером.
И он стал им, отнюдь не играючи, с мадам Несторофф в качестве партнерши, за счет Джорджо Мирелли. Драма произошла в Неаполе вскоре после короткого визита Несторофф в Сорренто. Предположительно молодой барон Нути вернулся с женихом и невестой в Неаполь, чтобы помочь Джорджо, который ничего в этом не смыслил, и ей, ведь она еще не совсем хорошо знала город, обустроить до свадьбы жилище.
Может, никакой бы драмы и не было либо она развернулась бы иначе, если б на кону не стояла помолвка, точнее, любовь Дуччеллы к Альдо Нути. Тут Джорджо Мирелли пришлось в одиночестве пережить невыносимый ужас, свалившийся на него неожиданно, когда обнаружилась измена.
Как бесноватый, Альдо Нути бежал из Неаполя накануне прибытия туда бабушки Розы и Дуччеллы, получивших известие о гибели Джорджо.
Бедная Дуччелла, бедная бабушка Роза! Женщина, которая за тысячи и тысячи миль пришла, чтобы принести смятение и смерть в ваш домик, где вместе с жасмином — ночным красавцем — расцветала бесхитростная идиллия, эта женщина теперь ежедневно стоит перед моей кинокамерой, и, если верны сведения, которые передал мне Коко Полак, вскоре появится и он, Альдо Нути, узнавший из некоторых источников, что мадам Несторофф состоит примадонной на «Космографе».
Не знаю — почему, но сердце подсказывает мне, что, вертя ручку своего аппарата, я должен буду отомстить и за бедного Джорджо, и за вас, дорогие Дуччелла и бабушка Роза.
ТЕТРАДЬ ТРЕТЬЯ
I
Придется притормозить, впереди катится коляска.