Дальний поиск

— Никак в голове не укладывается! — в сердцах сказал он. — Своекорова нет! Человека-то какого! Сдержанный, приятный, ну он просто нравился мне! И ведь соглашался кордон своими силами строить. А объездчик был бы — лучший!

— А это ты не скажи, что сдержанный, — отозвался Мерное. — Наоборот. Задиристый был Степан, это известно. Ну, правда, задирался по справедливости, так что я ничeгo плохого про него никогда не слыхал, а всё ж таки… Врага в самый раз мог нажить подлого, какой, если без свидетелей, на любое дело способен.

Участковый говорил убеждённо, но вовсе не о том, о чём ему хотелось бы. В его-то версии отчётливо и упрямо маячила фигура Щапова!

Прокуратурой уже велось следствие, но пока не пришло ещё время, чтобы соединилось присутствие на заимке, незадолго до убийства, директора заповедника Белова и передача в милицию найденного в тайге клада неким гражданином, подписавшимся в передаточном акте — по странному, что ли, совпадению? — той же фамилией: Белов. Мерное же и вообще — из-за того, что провалялся в больнице, — ничего не знал о золоте, и тем не менее именно его версия вела прямо к истине: убийца потому оказался на заимке, что шёл за Беловым! На следующий день, в ясный полдень, увидели бредущего навстречу охотника.

— Кажись, из этих, из твоих «любезных», — сощурился Мернов. — Я так полагаю, и в заповеднике побывал — с той стороны идёт, сейчас мы у него спросим.

Но Ивану Алексеевичу пришлось сбавить тон, когда поравнялись с охотником: охотник был однорукий, вооружён малокалиберкой, и поклажи при нём — тощий сидор. К тому же оказался и знакомым Мернову.

— Бойко Константин, — сказал он, натягивая вожжи. — Из «Светлого пути», колхозец тут есть такой. Садись, солдат, на санки, покури.

— Привет, милиция, — устало, без тени заискивания перед начальством ответил охотник.

— От твоей охоты, вижу, толку немного, — сказал Мернов. — С одной-то пятернёй как управляешься?

— К малопульке приноровился: белке в глаз попадаю, как и положено. А чтобы с дробовиком — нет, не берусь: отдача шибко шибает. Целься не целься — все мимо.

— Что ж дома не сидится?

— Не привык, тоска заедает.

— А здесь, как я погляжу, весь так и сияешь.

— И не говори, Мернов. Горе. Собачка пропала. И собачка-то не своя, у соседа одолжил — свою-то не успел вырастить. Теперь не знаю, как и в деревне покажусь.

— Вон что. Чужая собака. Чужую ты бы шибче привязывал.

— Как её привяжешь? Собака ведь, — вздохнул охотник. — А главное, случай дурной. Сидел это я в Моховой пади, все мирно было, белку промышлял. А тут — в самый аккурат после Нового года — тигрица вблизи появилась и давай орать. Шум такой сотворила, святых выноси. Ну, понятное дело: в чувство пришла, звала, значит, суженого…

— Где-где-где-где?! Где, вы сказали? В Моховой пади? Ї прочастил Георгий Андреевич.

— Ты из тулупа-то не вылазь, я скоко раз говорил — застудишься, — неодобрительно покосился на него Мернов.

— Ага, в Моховой, — кивнул охотник. — Там и собачка сгинула. Хичникам в зубы попалась, не подавились, лютые. Она и не пикнула.

— Стало быть, отметили тигрюшки Новый год.

— Постойте, постойте, — заспешил Белов. — Мне кажется, вы напрасно переживаете. Насколько мне известно, тигры во время гона не едят. Так что, возможно, собака просто напугалась и убежала домой, к хозяину.

— Уж на что бы лучше.

— А вы не можете рассказать поподробней о том, что вы там видели и слышали. Это, понимаете, очень ценно. — В руках Георгия Андреевича появилась толстая тетрадка в коленкоровой обложке.

— Валяй, Константин, — важно сказал Мернов. — Чтобы все как есть. А Георгий Андреевич, товарищ Белов наш, все запишет для научной пользы. Он, знаешь кто? Большой учёный. В настоящее время — директор заповедника.

— Я уж догадался. Здравствуйте, — охотник сделал лёгкий поклон в сторону Белова, потом с сожалением пожал плечами. — Рассказывать-то нечего. Тигрюшек я своими глазами не видал, ни к чему было. Кабы знать…

— А следы?

— Один след только и перешёл. Но следок матерейший…

— Такой? — Георгий Андреевич раскрыл тетрадь и протянул охотнику; на развороте — тщательно нарисованный след, похожий на пушистый, с четырьмя лепестками цветок. — По размеру случайно не такой?

— В точности, скажи на милость, — приложив ладонь к рисунку, подивился охотник.

— Он! Ты слышишь, Иван, он это, он! А ещё что вы заметили? Кстати, вы вот про рёв сказали. Не могли бы вы описать его, а ещё лучше — изобразить своим голосом? Некоторые охотники в этом смысле прямо чудеса творят.

— Вообще-то мудрено… Под волка могу подладиться, и под сохатого, и за кабарушку «на пик» брать приходилось, а чтоб тигрюшку… Ну, поначалу как бы чихала тигрица: урчха, урчха… И фыркала, будто ей противно: фррхх, фррхх… А как полный голос подавать стала — тут уж никаким человеческим горлом не повторишь, куда там! Ведь все сотрясается! Я километра за два сидел в избушке, и то мороз по коже. Ну а потом, на другой день, вдвоём завели. Кто громче! Правду сказать, и слова такого русского нет, чтобы назвать. Симфония! И не подумаешь, и не поверишь, пока сам не услышишь.

— Ох! — Георгий Андреевич захлопнул тетрадь, так и не сделав ни одной записи. — Я сам мог это слышать! Я просто обязан был! Пройти сотни километров, а точки, вот этой победной точки не поставить! Я казни египетской заслуживаю!

— Хо-хо! — хохотнул Мернов. — Разбушевался! Человек разве в своей болезни виноват? Постой-ка, а че это ты встаёшь? Куда собрался, если не секрет?

— Следы-то остались. Не понимаешь? — Георгий Андреевич был уже на ногах и, действуя порывисто и раздражённо, вытаскивал из-под сенной подстилки свои лыжи.

— Вразуми, пожалуйста, ничего не понимаю!

— Тебе налево, мне направо, вот и всё. Иду в Моховую падь. Только бы не снегопад, только бы не снегопад… Одолжи мне, если можешь, полбуханки хлеба. И соли, моя почти кончилась. Так… Что ещё? Ружьё, мешок, дневник — все здесь… Вы с утра сегодня вышли с заимки? — обратился он к охотнику; тот кивнул. — Вот и хорошо. Я, значит, по вашей лыжне дойду туда к вечеру… Там сейчас такое натоптано, чего ещё ни один биолог в мире не описал. А я сейчас в такой форме… Даже сам от себя не ожидал. Следы читаю, как книгу. Смотрю, понимаешь, на след и вижу живого зверя. А это, я подозреваю, как вдохновенье: сегодня есть, а завтра — ау, лови его…

Это действительно была победная точка, финиш выигранной дистанции.

Георгию Андреевичу никогда в жизни не приходилось испытывать истинного восторга. В детстве он был слишком серьёзным мальчиком; в молодости пришлось учиться и работать на пределе сил (какие уж там восторги при хроническом недосыпании!); на фронте он много раз уходил от верной гибели, но и к этому относился скорей спокойно: опять пронесло… В день Победы, когда многие миллионы людей узнали, что такое восторг, он лежал на госпитальной койке, страдая от пролежней и очередной операции, которую про себя с печальной иронией называл «совершенствованием организма».

Но вот — поляна. Сосны, не теснясь, а с какою-то даже вежливой предупредительностью друг к другу обступили её и любопытствуют: зачем оно здесь, это ничем не занятое пространство? почему до сих пор не заросло кустарником? У этой земли иное предназначение. На ней встретились два зверя.

Снег на поляне был изрыт, истоптан. Прямо возле ног Георгия Андреевича широкая вмятина со всею очевидностью показывала, как один из зверей, тигрица, если судить по размерам вмятины, в бурном гневе каталась на спине. Также можно было различить, что тигрица, поднявшись затем на ноги, без разбега сделала гигантский прыжок прочь; приземлясь же, с бешеной силой нырнула в сугроб. Пробившись передними лапами до земли, она вывернула наружу клочья мха и жухлую траву с корнями и крошками грунта. Потом — это всё ещё было видно Георгию Андреевичу — раздражённая хищница сделала вприпрыжку небольшую круглину по поляне и, встав на задние ноги, подобная обыкновенной кошке, «точила когти» о ствол сосны. Да, да, те самые так знакомые царапины белели на жухлой коре дерева!