Дальний поиск

Щапов не мог прийти на свидание: уже два дня он гнался за неизвестным грабителем.

Странная это была погоня. Следы показывали: впереди спокойно идёт тигр, за ним примерно сутки назад увязалась росомаха, а за ними тащится на лыжах человек с украденным золотом в котомке. Что касается росомахи, то тут Щапову всё было ясно. Как охотник, он не раз примечал, что хищник поменьше иногда норовит держаться поблизости от крупного. Хитрость невелика: надеется, значит, поживиться чужой добычей. Но вот зачем знатец таёжный, — а Щапов по многим признакам уже убедился, что его обидчик человек бывалый, — зачем он день за днём ноги мнёт? Зачем заимки стороной обходит? Зачем не спешит отнести богатство домой и припрятать? Или мало ему? Ещё и тигра, что ли, рискуя жизнью, хочет добыть?

Впрочем, похититель сам себя выдал — не без усердных, впрочем, трудов Щапова, который уже затемно, несмотря на усталость, не поленился вскарабкаться на высокую сосну, откуда и увидел маленькую звёздочку костерка на склоне уже пропадавшей в тёмном небе сопки.

Нетерпение охватило Щапова. Он ринулся в вечерний сумрак и прошёл ещё километр или два, пока наконец не одумался, не рассудил, что в ночи он как пить дать потеряет след, а если не потеряет, то к утру, это уж точно, обязательно обессилеет. А силёнка-то как раз и понадобится…

Ему и в голову не приходило, что он, нагнав похитителя, мог бы, например, попросту потребовать, чтобы тот отдал похищенное. Нет, только план убийства укладывался у него в голове: выстрел в спину. Завтра всё это произойдёт. И пора: харчей оставалась лишь краюшка хлеба, а стрелять, чтобы разжиться дичиной, он, разумеется, не рисковал, боялся обнаружить своё присутствие.

Ночевал Щапов по-звериному, без огня. Спал вполглаза, то и дело вскакивая, чтобы согреться. Задолго до рассвета был в пути, а часам к одиннадцати заметил покинутое кострище. Потом шёл, взмокший, хрипящий, ещё часа два и вдруг — вопреки даже самым своим обнадёживающим расчётам — настиг похитителя.

Щапов замер. Так жаждать этой встречи, столько готовиться к ней, мысленно выверяя каждый её миг, итак оплошать! Неизвестному стоило лишь повернуть голову, и он увидел бы своего преследователя, а между тем карабин пока что висел за плечами, его ещё надо было снять, затем щёлкнуть затвором, а это звук довольно громкий…

Шли секунды. Щапов в растерянности шарил рукой по ложе карабина. Его глаза, впиваясь в жертву, раскрывались все шире и шире. С изумлением он узнавал того, с кем изрядно был уже знаком и кого никак не ожидал встретить так далеко от заповедника. И, разумеется, отнюдь не желание пощадить Белова ради доброго знакомства охватывало Щапова. Сумбурно перепутанные, нелепые обстоятельства наконец в понятном порядке укладывались в его голове: ну конечно, именно он, этот директор, который суёт нос туда, куда нормальным людям и в голову не придёт соваться, способен отыскать самую крепкую захоронку!

Щапов скинул рукавицы, сдёрнул из-за плеча карабин и осторожно двинул затвор. Белов ничего не услышал.

Затаив дыхание, Щапов приложился, но фигурка с зачехлённым ружьём и с отчётливо видной котомкой (в которой заветные жестянки!) и на миг не удерживалась в скачущем прицеле: после предельного напряжения погони тряслись руки.

Он поспешно присел, намереваясь бить с колена, однако неровность рельефа тотчас скрыла Белова — видимой осталась только его шапка-ушанка. Тогда Щапов зыркнул глазами по сторонам в поисках твёрдой опоры для карабина. Вокруг был редковатый, с кустарниковым подлеском и с сухим хламом пихтовник. У ближайшего, шагах в пяти, толстого дерева — подходящий, на полутораметровой высоте сучок… Согнувшись, Щапов рыскнул к этой пихте, но тут снег под ним с треском разверзся, и он, чудом сдержав ругательство, провалился вниз.

Ничего невероятного в этом падении не было. Падая, Щапов сообразил, что только волнение скрыло от него несомненные признаки ловчей ямы, прикрытой ветвями и занесённой снегом. О ней говорили завалы сушняка, даже остатки плетня, сооружённого таким образом, чтобы понуждать зверьё направляться в её сторону, — ловушка старая, заброшенная охотником и давно разгаданная копытными, проложившими свою тропу где-то неподалёку.

И ещё сообразил, ворочаясь на груде тронутых тленом оленьих костей: не надо ему пока вылезать из ямы. Привлечённый шумом Белов сейчас залюбопытствует и подойдёт посмотреть, что за зверь попался в ловушку. Он нагнётся и будет убит выстрелом в упор. Насторожённо прислушиваясь, Щапов выставил перед собой карабин и стал ждать.

Но понапрасну он терял драгоценное время. Следопыт, конечно же, сразу повернулся в сторону шума, увидел взвившееся за бугром облако и решил, что это выводок тетеревов, сидевший, зарывшись в снег, и не стерпевший наконец присутствия человека. Он некоторое время смотрел в ту сторону, ожидая увидеть взлетающих птиц, но, не дождавшись, в рассеянности решил, что так и надо: птицы прошли низом. С тем он снова углубился в записи:

«…Маршрут тигра определённо склоняется к круговому. Не удивлюсь, если он рано или поздно замкнётся, ограничив пространство, которое зверь считает своей личной территорией…»

Да, но почему вот уже два дня зверь ничего не ест? Почему ни косулями, ни кабаргой, ни кабанами не занимается? Аппетит пропал? Такое впечатление, что какая-то идея владеет им, он весь сосредоточен на ней… Вперёд, вперёд, только марш-бросок может дать ответ.

Падение в яму недёшево обошлось Щапову. На одной лыже оборвался ремешок, другая треснула и, наверное, развалилась бы надвое, если бы не упрочнявший её намертво наклеенный рыбьим клеем камус. Починка, даже и на скорую руку, потребовала времени, а хорошего результата не дала: идти на изуродованных лыжах было пока можно, но с постоянной опаской — не разгонишься. «Ужо твои заберу», — злобно сказал Щапов.

А между тем шансы Щапова на овладение теми лыжами неуклонно уменьшались. Георгий Андреевич, положив считать пустяками тревожное опухание ног и общую усталость, одолевал километр за километром.

Во второй половине дня след тигра повёл зоолога по правому берегу реки Чунь, в обхват бугрившейся на мелких сопках тайги. На открытых и ровных участках речка спокойно текла подо льдом, но в узких местах, на стремнинах, она ещё вовсю показывала свой норов — звенела, пенилась, билась о камни, выплёскивала на мороз воду, быстро превращавшуюся в волнистые, зеленоватого цвета наледи.

Неожиданно тигр резко повернул налево, к реке, и перешёл на другой берег по стволу вывернутого с корнем огромного дерева. Мост этот показался весьма сомнительным Георгию Андреевичу, но, делать нечего, пришлось последовать примеру зверя — тоже пройтись, балансируя над бурлящей, стиснутой скальными обнажениями речкой.

— Ведь шли же там — и мне хорошо, и вам нормально… И зачем, скажите на милость, вас понесло переправляться? — подосадовал зоолог.

Вскоре с редколесного склона, с высоты, он увидел на оставленном берегу чёрную от старости избушку — охотничью заимку. Она-то, без сомнения, и была причиной обходного манёвра тигра.

Избушка оказалась обитаемой: перед входом расчищено, и грудится по-хозяйски внушительный запас топлива. Георгий Андреевич отцепил лыжи, приставил их к стене и взялся было за подпиравший дверь кол, но тут собачий негромкий и короткий лай — не злобный, а с повизгиваньем, — заставил его обернуться.

Чёрная, с белым галстучком, с упруго завёрнутым хвостом поджарая лайка, искоса посматривая на пришельца, суетливо перебегала от кустика к кустику — делала вид, что занята чем-то очень важным, своим. Её лай предназначался не Белову — предупреждала приотставшего хозяина: у нас гость. Приглядевшись, Георгий Андреевич подивился: собака была знакомая, из Тернова, принадлежавшая Виктору Митюхину.

— Курок, ах ты, собачий сын! Ты откуда взялся?

Пёс встрепенулся, в улыбке показав зубы: я, мол, тебя тоже знаю. Повёл носом в ту сторону, откуда появился, — там, среди деревьев, уже мелькали, приближаясь, Две фигуры: Митюхин в оленьей малице и Своекоров в таком же, как и у Георгия Андреевича, полушубке военного образца. Подошли. Чуть запыхавшись, с изумлением уставились на измождённого, обросшего (бородка с сильной проседью) человека. Оба румяные, свежие, выгодно от него, бледного, отличающиеся. Переглянулись что-то по-своему поняли; лица сделались виноватыми!